Корабль-греза

Во всяком случае, в этой грузной, даже громоздкой женщине меня пленяет то, что улыбается она почти с такой же легкостью, как доктор Самир. Хотя выглядит несколько запущенной. Ее полукороткие, давно поседевшие волосы всегда свисают с бычьего затылка толстыми прядями. Шея и затылок — единая жировая складка. Зато речь у нее филигранная.

Она здесь, поведала мне она, чтобы переработать роман, уже написанный. А вы тоже пишете книгу? Хорошо ли, дескать, она у меня продвигается.

Поскольку я, само собой, не мог ей это разъяснить, я молчал. Главное, я не смог бы разъяснить ей тебя. Что касается секретности, впрочем, то писательница никакой опасности не представляет. Ведь она никогда не выходит наружу. Действительно никогда. Вероятно, поэтому я ее раньше и не замечал, потому что я, в свою очередь, почти постоянно нахожусь снаружи. Никогда не сидит она на солнце, просто остается под крышей. Ее кожа становится все бледнее и бледнее. Что желание нравиться для нее больше никакой роли не играет, это я понимаю. Тем не менее ее поведение меня немного смущает. Потому что я знаю, что Сознание нуждается в море. И в человеке, который избегает моря, оно не может по-настоящему расти.

Как бы то ни было, по утрам ее любимое рабочее место — по левому борту, непосредственно перед большими окнами Галереи. Там она никогда не сидит дольше, чем, как мне кажется, часов до десяти. В шесть, когда Патрик катит меня к роялю, она всегда уже там. Как правило, желтое плетеное кресло повернуто к трехчастному панорамному окну. По обеим сторонам — складчатые желтые гардины. Толстая тетрадь для записей на коленях. Позже днем я эту женщину больше не вижу, разве что иногда за обедом. Вероятно, и для нее программа развлечений обременительна.

Впрочем, нередко и Человек-в-костюме делает какие-то записи. Только он их заносит в маленький, матово поблескивающий кожаный блокнотик. Что же касается других моих тетрадей, то я непременно должен узнать, куда они подевались.

Притом что я, когда о них думаю, даже не могу вспомнить, откуда я их получил. Возможно, тут дело обстоит так же, как у моего друга, клошара, с красным вином. Возможно, пассажиры покупают для меня тетради, когда очередная заполняется полностью. Тогда они кладут на столик передо мной новую. Дождавшись момента, когда я отвернусь или задремлю.

Конечно, может быть так, что со мной случился такой же конфуз, как с белкой, которая не может найти спрятанную ею еду. Но писательнице я доверяю. Она никому ничего не скажет, ни о тетрадях, ни о рояле. Я ведь не имею права играть на нем. Так что Патрик и я заключили союз. Кроме него, в чью голову и пришла такая идея, никто не должен об этом знать. Ну разве что писательница.

Ведь наутро после концерта доктор Самир собственными черными руками снова пододвинул меня к роялю. Хотя они вовсе не черные. А цвета морских бурых водорослей с оттенком послеполуденной среды. И словно смазанные блестящими тенями для век, какие были у Гизелы.

Я вообще не понял, что это должно значить. Я имею в виду, Lastotschka, — с роялем. Тем не менее доктор Самир осторожно поднял крышку клавиатуры, снял с клавиш защищающую их длинную зеленую полоску бархата и, дважды сложив, пристроил ее на откинутом нотодержателе. Потом он пододвинул одно из кресел, сел в него и соединил кончики пальцев. Молча смотрел он, стану ли я что-нибудь делать. Так что я понял: сейчас я вправе сделать это. Доктор Самир доверяет мне. И я снова ударил по той клавише.

Опять — тихо и осторожно.

И стал прислушиваться к замиранию звука.

Потом я снова ударил по клавише, все по той же.

Вторую я попробовал только вчера, ведь уже первый звук превосходил все возможности понимания. И до сих пор превосходит.

Потому что этот звук — не просто он сам, но одновременно и многое другое, что тоже относится к звучанию. Он содержит в себе целое море.

Доктор Самир определенно не меньше, чем на полчаса, предоставил мне возможность заниматься, чем я хочу. Потом он встал и тоже ударил по клавише, так же осторожно. Но по другой. После чего подождал, пока ударю я, и, в свою очередь, ударил снова. Так что получилась особого рода совместность, в которой отголосок одного из нас становился отголоском другого.

На шлюпочной палубе я не мог не думать об этом. Там произведенный нами звук соединился с ветром. И он все еще остается внутри меня.

И все же я не имею права играть на этом рояле. «Играть» — в данном случае слишком громко сказано, но в том-то и состоит проблема. Тут имеются, рассказал Патрик, трудности со страховкой. Он еще раньше поговорил с доктором Бьернсоном, побывал в дирекции судового отеля, находящейся за стойкой ресепшен.

Потому что рояль очень дорогой. Поэтому для пассажиров он табуирован, если у них нет музыкального образования. Поэтому они и не хотят, чтобы я продолжал баловаться с роялем. Так они выразились. Причем Патрик не уточнил, кто эти «они».

Я же не стал спрашивать, был слишком разочарован.