Корабль-греза

Что меня теперь моют. Что я больше не могу самостоятельно одеваться. Что я больше не ем, между прочим, и потому, что больше не ощущаю по-настоящему вкус чего бы то ни было. Что я — здесь это называют короткими визитами — нахожусь под наблюдением и вскоре вообще не смогу двигаться без посторонней помощи. Что у меня, возможно, как я теперь подумал, все-таки забрали мои тетради, кроме последней. Так что какой-то след новой досады, но именно только след, во мне обнаружился.

Что я на море, потому что я этого хочу. Что я услышал тот звук, но это неважно. Потому что уже недолго ждать той поры, когда меня больше не будет. И, однако, я буду всем.

Потому что я больше не отделен.

Итак, случилось самое непостижимое, что только может быть.

Впрочем, я еще перед этим повеселился на славу. Ибо мой друг, клошар, после завтрака заявил, будто он видел Клабаутермана [119]. Тогда как все мы знаем, что такового не существует. В отличие от никсы.

Он, само собой, тоже это знал.

Ее-то я, в конце концов, видел.

И как же он выглядел? — спросил мистер Коди.

Доктор Бьернсон и доктор Самир тоже сидели с нами.

Тогда он изобразил Клабаутермана.

Даже доктор Самир рассмеялся. Я имею в виду, рассмеялся громко, прямо-таки безбожно.

Потому что клошар поднялся от стола курильщиков, отчасти наклонившись вперед, отчасти вытянувшись вверх. Теперь он выглядел как крючок, который крючковато кривляется. Раньше, в своем равнодушии, мы бы назвали это кривляние судорожным.

Тем не менее он продолжал выкобениваться. Прыгал и скакал, издавая чавкающие звуки. Это не понравилось парочке пассажиров. Не могли ли бы мы утихомириться, крикнули они нам. В конце концов, мы здесь ради того, чтобы отдохнуть. Под отдыхом они прежде всего подразумевали жратву, которой насытились уже не одну неделю назад. Жрать они тем не менее не перестали.

А что еще делает ваш Клабаутерман? — спросил мистер Коди. В ответ мадам Желле шепнула ему: ну, скажем, он попивает красное вино. А с тех пор, как ему ничего больше не приходится конопатить, добавил доктор Бьернсон, хорошо разбирающийся среди прочего и в морском деле, он открыл для себя кроссворды. В ответ мой друг, Клабаутерман, показал нам язык, еще прежде чем отказался от неудобной позы.

И снова уселся перед своим утренним пивом.

Мне шел на пользу этот веселый настрой, распространившийся после того, как прекратились затяжные дожди. Так что я даже чуть-чуть пожалел, когда появился Патрик, чтобы забрать меня отсюда. Я, так или иначе, еще ранним утром сыграл свой звук, и на сей раз тоже тайком. Что теперь, как я находил, имело особую прелесть. О которой я, быть может, еще пожалею, когда мне официально разрешат играть на рояле. Признаюсь, я немного побаивался того, что мадам Желле назвала инструктажем. Она отпустила свое замечание еще в «Заокеанском клубе», то есть внутри, за завтраком.

Я ни в коем случае не хотел допустить, чтобы меня кормили, пусть даже и Патрик. И очень отчетливо дал это понять, стиснув губы. Если уж человек, в силу необходимости, замолчал, ему не следует, даже в силу необходимости, возвращаться к говорению. Иначе получится, как если бы аквалангист при глубинном погружении, о котором рассказывал Человек-в-костюме, внезапно выпустил изо рта загубник. Насколько я понял, кислород на глубине превращается в своего рода наркотик. Поэтому человек начинает смеяться, ничего больше не воспринимает всерьез и тонет. Немного похоже на то, подумал я, как обстоит дело с морем у меня. Потому что этому человеку начинает казаться, что он вообще больше не нуждается в дыхании.

Но это не мое море, Lastotschka. Я так же безразличен морю, как Земля — Мирозданию. Знала ли ты, что относящееся к Волосам Вероники звездное скопление, как бишь оно называется, скопление Комы [120], я думаю, — так вот, что оно мчится прочь от нас со скоростью 7000 км в секунду? Или — мы от него? Потому что мы разлетаемся в разные стороны, весь Универсум, все еще, — после Большого взрыва. Семь тысяч километров в секунду! Попробуй хоть раз представить себе такое. Что это значит, мы не способны вообразить. Это превосходит возможности нашего воображения еще больше, чем бесконечность. До Большого взрыва даже не существовало времени.

Вот что интересовало меня, когда я был мальчишкой. Поэтому я читал все книги на эту тему, пока не вырос, но я и тогда еще оставался желторотым птенцом, как говаривала моя бабушка. Тем не менее мне следовало бы осуществить то, о чем я тогда так страстно мечтал. Изучать астрономию.