Корабль-греза

Тогда как доктор Самир, не меняя позы, тихо говорит ей: «Тот, милостивая госпожа, кто добрался до города своих грез, — тому он дозволен». Он сделал ударение на слове «добрался» и действительно сказал «милостивая госпожа».

Сеньора Гайлинт плачет. Это скорее всхлип, вздох. Она достает платок из парчового рукава и осушает щеки. Я так думаю, что это парча. Потом она трясет головой и смеется.

Как нелепо с моей стороны! Простите, я не размазала тушь?

Всего этого я не понимаю.

Того, что вижу. Еще раз всё увидеть и удержать. Вообще хоть раз что-то удержать.

Действительно этого захотеть. Чтобы закрома стали полными.

Я не припомню, чтобы когда-либо всматривался во что-то, кроме моря, так глубоко, как в этот город. Переулки которого все еще у меня перед глазами, как и лестницы и ступени, о которых рассказывал Патрик. А внизу — дворцы. Как если бы я, а не он поднимался надо всем этим, шагал мимо всего этого. Время от времени он заходит в какую-нибудь лавчонку, чтобы купить себе, к примеру, три-четыре паштел-де-ната (50). Их также называют паштел-де-Белен.

Они когда-то выпекались монахами, после того как те потеряли свой монастырь [140], так он мне рассказывал. Тесто с корицей немного крошится, поэтому откусывать от них надо, выставив вперед подбородок. И ничего не должно упасть, когда захватываешь ртом сразу всю пудинговую начинку. Что я непременно хочу сделать, и вовсе не потому, что Татьяна хочет, чтобы я что-нибудь ел. Madredeus! (51) Я сам не только был бы не прочь, нет, я хочу, хочу, хочу почувствовать, как они тают у меня на языке. Я не могу ими насытиться. И пусть потом у меня заболит живот, это совершенно неважно. В любом случае это неважно, если ты умираешь. Не будь доволен достаточным [141] — кто это сказал? Нет, пропел. Это песня. Но уж точно не фаду. А его противоположность.

Тот, кто добрался до города своих грез. Что имел в виду доктор Самир?

Я, между прочим, никогда не хотел попасть в Лиссабон. Правда, один раз я здесь уже побывал, кажется мне. Но только благодаря Патрику это место стало для меня значимым. Так что я склонен говорить о Лиссабоне как о городе моего умирания.

Тогда как в фаду, говорит сеньора Гайлинт, речь вообще не идет о смерти. А главным образом — о любви. Il n’y a pas d’amour heureux (52), объясняет она по-французски. Вероятно, она сейчас подумала о мсье Байуне.

И опять это имя.

Мсье Байун, откуда я его знаю?

О Saudade [142] (53), говорит она. Под этим будто бы подразумевается тоскование по несбыточному.

И опять я невольно думаю: кто добрался до города своих грез —

У меня постоянно перед глазами Патрик. Что он свои грезы просто делает правдой. Сознание для него вообще больше не имеет значения. Но он его, ухарски, просто перечеркнул. Хочет ли он доказать исполнителям фаду — фадишта, как их называет сеньора Гайлинт, — что они ошибаются? Что грезы все-таки могут исполниться?

Для этого ему нужна именно такая соломенная шляпа. Ею он отпугивает Saudade. А не только своей бородкой и решительным лицом дровосека. Она не посмеет мериться силами с его дерзостью. Его соломенная шляпа бьет копытами и фыркает через ноздри. С такой гордостью шагает он через парковку и так гордо ныряет в скопление домишек. «Ухарски» — совершенно неподходящее слово. Так что я ему благодарен, потому что все это переходит на меня. Стоит мне только подумать: сейчас я — это и есть он.

Я шагаю по городу. Я покупаю себе ремень из змеиной кожи. Я выпиваю стаканчик Vinho verde (54), прежде чем вернуться на корабль-грезу. Для чего я, не он, спускаюсь по этой длинной лестнице, гордый, непреклонный под солнцем. Рубашка расстегнута почти до самого низу, чтобы девушки могли видеть мою грудь. Это я — тот, кто сидит на крошечной площади между лестницами, перед маленьким кафе. Из которого доносится жестяной голос транзистора. Этот аппарат стоит где-то позади стойки, которая настолько исцарапана, что ее не назовешь иначе как трещиноватой. За ней Donodobar (55), тоже весь покрытый морщинами, протирает стаканы и тем же посудным полотенцем вдруг быстро смахивает пот со лба.

Маслянисто-черным кажется эспрессо в белой чашечке. Хотя я уже размешал и пенку, и сахар из двух бумажных пакетиков. Не перед Патриком, а передо мной стоит она, эта чашечка, и рядом на блюдечке — сверкающая серебром ложечка. И это я рассматриваю ее лунно-половинчатую тень на искусственном мраморе. Поскольку солнце светит прямо над моей головой. За чашечкой и блюдечком стоит, в качестве пепельницы, половина пустой, разрезанной пополам жестяной банки из-под горошка, внутри уже заржавевшая.