«Корабль любви», Тайбэй

В пятницу после обеда мы садимся в шикарные автобусы и отправляемся в Национальный дворец-музей. На подъезде к изумительным воротам (пять белых арок, увенчанных кровлей цвета морской волны) начинается теплый ливень. Мы с Лорой открываем зонтики и, сопротивляясь дождевым потокам, идем по широкой аллее, выложенной плитами и обсаженной деревьями с мясистыми листьями. Сам музей — огромный светло-желтый дворец — расположен у подножия большой лесистой горы. В центре и по бокам здания возвышаются пять пагод с изумрудно-оранжевыми крышами.

На полпути мы наталкиваемся на Сэма и Дэвида, стоящих на четвереньках; с их черных волос капает вода. На их спины забираются Питер и Марк, чтобы построить пирамиду, пятый парень фотографирует на свой телефон.

— Что вы делаете? — интересуюсь я, решив притвориться, будто не помню, что у Дэвида была моя фотография в голом виде.

— Ломаем стереотип, — отвечает Марк.

Я в замешательстве:

— Это для факультатива?

— Нет, это наше обращение к миру. Манифест «Банды четырех».

Я смеюсь. Странная компания: кряжистый Сэм, поджарый Дэвид со своей козлиной бородкой, нежнокожий Питер и долговязый Марк.

— Какой стереотип?

— Ты разве не поняла? Киношный папаша-азиат, без передышки щелкающий фотоаппаратом.

— Вы вроде называли себя разгневанными азиатскими мужчинами, — подает голос Лора.

— «Банда четырех» лучше, — возражает начинающий журналист. — Так прозвали четырех высокопоставленных сволочей, которые возглавили «культурную революцию»[90], а после смерти Мао были обвинены новым правительством в государственной измене. Не то чтобы я на их стороне, но название клевое.

Лора протягивает мне свой телефон:

— Сфоткаешь меня с ними?

Пока я делаю снимок, кто-то выбивает сумочку у меня из рук. Мимо проносится Софи в развевающихся алых шелках, под руку с Бенджи. В прошлый раз я слышала, что она встречается с Крисом, полная решимости найти своего мужчину. Бенджи испуганно, словно Бэмби, оглядывается на меня через плечо.

— Софи не просто помешана на парнях, — говорит Лора. — Она полоумная.

— Это ее семья виновата.

Зачем я пускаюсь в объяснения? Софи нужен муж, а не случайные связи. Лора поднимает брови, будто я несу чушь. Поскольку многие девушки отказались общаться с Софи, я в некотором смысле выиграла битву. Но я не ощущаю себя оправданной, а испытываю странное чувство ответственности, словно теперь ее несчастье — моя вина. Софи поступила недостойно, но я тоже ее обидела и теперь не понимаю, как нам обеим оправиться от этого.

Сзади к нам подходят еще несколько парней.

— Тайвань хочет свободы! — Спенсер, как обычно, талдычит про политику. — На протяжении всей истории эта страна находилась под гнетом — сначала японских оккупантов, потом Гоминьдана[91]. Придут ли острову на помощь США, или он окажется во власти Пекина?

— Если тайваньцев это устроит, — отзывается Ксавье.

— Быстрее, Лора. — Я в панике устремляюсь вперед, пока они нас не догнали. — Я вымокла до нитки. Пойдем скорее внутрь.

* * *

Лестница, устланная красным ковром, ведет в галереи, где хранятся удивительные сокровища: резные шары слоновой кости, вложенные один в другой; фигурки животных, лодки, маски демонов из орехов и камней оливкового цвета. Нефритовая статуэтка — обнимающиеся мальчик и медвежонок — заставляет меня вспомнить о Рике. Может, Дженна пронюхала о наших фиктивных отношениях и расстается с ним? Может, к этому приложил руку ее отец? Но что, если я принимаю желаемое за действительное и на самом деле Рик прогуливается рука об руку с Дженной по вечерним рынкам Гонконга, а Эвер Ван стала далеким воспоминанием?

Я стараюсь сосредоточиться на китайских сокровищах, вывезенных — или похищенных (в зависимости оттого, чью сторону вы занимаете) — гоминьда-новцами. Я обхожу Ксавье и его друзей, стоящих у монгольской юрты, и вместе с Лорой и несколькими девушками окружаю витрину со знаменитым шедевром — кочаном пекинской капусты, вырезанным из цельного куска бело-зеленого нефрита. Нам объясняют, как отличить настоящий нефрит от подделки: надо посмотреть его на свет.

За обедом выясняется, откуда взялись все те вещи, которые я считала родительскими причудами: свежевыжатый арбузный сок с мякотью, половинки маракуйи, подаваемые с крошечными пластмассовыми ложечками… Я даже натыкаюсь на мамину любимую пурпурную питтайю, исходящую темным соком, не похожую на белые высохшие плоды, завозимые в кливлендский магазин китайских продуктов. От ее тяжести мне становится не по себе, я кладу фрукт обратно на лоток и продолжаю осмотр.

Подкрепившись, я в одиночестве случайно забредаю в большой зал со стеклянной витриной, запруженный народом. Сзади напирают потные тела, я медленно продвигаюсь вперед, словно зубная паста в тюбике, пока меня не прижимают к стеклу. С трудом переводя дыхание, упираюсь в витрину рукой и разглядываю коричневый ломтик свиной грудинки на золотой подставке. Прослойка жира и полосы сочного мяса отражают свет. Свинина выглядит довольно аппетитно: хочется взять палочки для еды и полакомиться ею, но — чудо из чудес — она сделана из яшмы!