«Корабль любви», Тайбэй

Краска отливает от щек Мэйхуа. Словно тяжелый занавес, опускается тишина, и все разговоры в помещении смолкают. У меня перед глазами плывут красные пятна. Да, в отличие от Тайбэя, в тайваньской глубинке сотрудники отелей, как правило, не говорят по-английски. Но большинство западных туристов, с которыми я сталкивалась, вели себя воспитанно — даже лучше, чем кое-кто из цзяньтаньской молодежи. Мне доводилось слышать подобный тон: от женщины в «Макдоналдсе», огрызнувшейся на мою маму, от продавца, назвавшего папу тупым китаезой.

Мой первый инстинктивный порыв, как обычно, притвориться, что ничего не было, чтобы пощадить чувства Мэйхуа: ведь иногда кажется, что если мы не замечаем хамства, то его как будто и не существует. Но затем я ставлю свою тарелку на буфет и направляюсь к ним.

— Вы должны перед ней извиниться. — Я сжимаю руки в кулаки. — Она вам не прислуга. И остальные тоже.

Мужчина краснеет, как перец чили. Наконец хоть кто-то говорит на безупречном английском!

— Мы не к тебе обращались.

— Вы обращались ко всему залу. И на заметку: если человек, находящийся у себя на родине, не говорит на вашем языке, это не значит, что он глупее вас.

Сзади подходит Рик и кладет руку мне на спину. Он с неодобрением глядит на мужчину, тот в ответ хмуро косится на двухсотфунтового футболиста и через минуту цедит сквозь зубы в сторону Мэйхуа:

— Извините.

— Без проблем, сэр. — Вот такой Мэйхуа человек! — Надеюсь, вы найдете, что ищете.

Женщина в шелковой шали окидывает меня злобным взглядом и торопливо уводит благоверного прочь. Мэйхуа прижимает руки к щекам, робко улыбается мне и начинает тараторить по-китайски, но обрывает себя на полуслове:

— Ой, я всегда забываю, что ты не понимаешь… Спасибо тебе.

— Посидишь с нами?

— Звонили мои родители. Мне нужно перезвонить им, но я подойду к вам позже.

Мэйхуа запечатлевает на моей щеке благоухающий цветами поцелуй и исчезает.

Вернувшись в очередь, Рик протягивает мне тарелку и тут же забирает обратно, потому что я чуть не роняю ее на пол. У меня трясутся руки. Вокруг нас стоит приглушенный гул голосов. Наверное, мне не следовало затевать скандал.

Но к тому времени, когда мы садимся за стол, к нам уже подходят Спенсер и Марк. Софи разговаривает с Ксавье за его столом, потом берет свою тарелку и присоединяется к нам.

— Одна женщина крикнула моему отцу: «Проваливай к себе в Китай», — говорит Рик. — Мы просто шли по тротуару. Мне было шесть лет.

— С моей мамой тоже такое случалось, — признаюсь я.

— Папа не сказал ни слова в ответ, — продолжает Рик. — Тогда я ненавидел его за это. Но теперь мне кажется, он просто устал бороться.

Мы нарушаем еще один запрет, говоря о расизме. Впрочем, я только что нарушила куда более значительное табу: публично, перед всем рестораном, наехала на того типа, пренебрегая пресловутой азиатской бесконфликтностью. Но с этими табу необходимо бороться! Что творится в душе ребенка, когда он видит, как третируют его родителей? Что творится в душе родителя? Адская мука, отвечаю я. Как странно: надо было улететь на далекий Тайвань, чтобы понять это. Рик берет мою руку и крепко пожимает.

— У моей семьи вечно возникали трудности с пересечением американо-канадской границы, — говорю я. — Однажды нас — маму, Перл и меня — задержали на всю ночь, когда мы возвращались от дяди.

Бесцеремонные вопросы, пистолеты в кобурах, которые я пожирала глазами, мама, от страха уронившая и разбившая очки, ночь в загаженном мотеле, который был нам не по карману…

— Когда я подросла и получила права, на границе садилась за руль сама. Ко мне относились чуть снисходительней. Нужно только усвоить определенное выражение лица и тон, чтобы тебя оставили в покое, верно?

— Или играть в футбол, чтобы тебя уважали, — тихо добавляет Рик.

Я сжимаю его руку еще крепче. Танцы научили меня очаровывать ради самозащиты. Как бы то ни было, возможно, это сходство и свело нас.

— У нас в Лос-Анджелесе не так плохо, — замечает Марк. — В некоторых районах азиаты, даже полукровки вроде меня, составляют большинство. Меня дразнили на баскетбольной площадке, только и всего, но дети ведь жестоки.

— Некоторым приходится куда тяжелее, — вставляет Спенсер, разламывая печенье с кунжутом. — Один мой приятель непременно надевает деловой костюм, когда проходит через службу безопасности аэропорта. Он говорит, что в противном случае его будут обыскивать, потому что он чернокожий, а это отнимает слишком много времени. Когда окажусь в Конгрессе, первым делом возьмусь за реформирование иммиграционной службы и управления транспортом.

— Я бы поспособствовал твоей кампании, — говорит Марк, — но собираюсь стать голодающим журналистом. Хочешь, буду тебя пиарить? «Голосуете за Сюя — голосуете за себя!»

— Рик будет финансировать вашу предвыборную кампанию, — говорит Софи.

— А ты — ее проводить, — предлагаю я.

— Я бы справилась. — Софи встряхивает волосами. — И как только ты водворишься в Овальном кабинете, Эвер станет главным военным хирургом[104].

— Мой отец на радостях вскрыл бы себе вены.