Корабль отплывает в полночь

За этим последовала Ярость. Ярость обреченных, думающих только о том, чтобы забрать с собой на тот свет как можно больше неприятелей, а может быть – как они надеялись, – даже всех до единого. Ярость смертников, понимающих, что они бесповоротно запороли себе жизнь. Ярость самонадеянных, сообразивших, что их оставили в дураках – судьба, неприятель, они сами, – знавших, что им ни за что не выстроить линию защиты на суде истории, и втайне надеявшихся, что никакого суда истории уже не будет. За время Ярости кобальтовых бомб было сброшено больше, чем за все предшествовавшие годы войны.

За Яростью пришел Ужас. Мужчины и женщины, в чьи кости проникала смерть, вдыхаемая через ноздри и кожу, бились за простое выживание под затянутым пыльной завесой небом, показывавшим диковинные фокусы со светом солнца и луны, – так делала пыль, выброшенная при извержении Кракатау и блуждавшая по миру многие годы. Города, сельская местность, воздух – все было отравлено в равной степени, пропитано смертоносной радиацией.

Единственным реальным шансом уцелеть стал бы уход – на те пять или десять лет, пока радиация будет смертельно опасной, – в герметичное, защищенное от радиации убежище, в изобилии снабженное продуктами, водой, электричеством и пригодным для дыхания воздухом.

Подобные убежища создавались прозорливыми, а захватывались сильными, которые, в свою очередь, обороняли их от полчищ доведенных до отчаяния умирающих… пока те вконец не перевелись.

После этого осталось только ждать и терпеть. Влачить кротовье существование, лишенное красоты и тепла, имея всегдашними спутниками чувство страха и чувство вины. Никогда не видеть солнца, не гулять среди деревьев – и даже не знать, остались ли на свете деревья.

О да, она прекрасно сознавала, что это за мир.

– Более того, ты же понимаешь, надеюсь, что нам разрешили забрать себе эту квартиру на наземном уровне только потому, что в Комитете нас посчитали ответственными людьми? Ну и потому, что я за последнее время чертовски хорошо себя зарекомендовал.

– Да, Хэнк.

– Я думал, ты спишь и видишь, как бы заиметь свой собственный уголок. Или хочешь обратно, в съемное жилье внизу?

«Упаси боже! Все, что угодно, только не в эту вонючую тесноту, в это непотребство коммунальной скученности. А с другой стороны, разве здесь настолько лучше? Близость к поверхности, по сути, ничего не меняет, только душу травит. И Хэнка стало слишком много».

Она послушно помотала головой:

– Нет, Хэнк.

– Тогда отчего такая беспечность? Эффи, я тебе миллион раз говорил: стекло не защищает от пыли за окном. Свинцовые ставни даже пальцем нельзя трогать! Одна-единственная оплошность вроде сегодняшней, и, если о ней станет известно, Комитет мигом отправит нас обратно на нижние уровни. А потом они еще подумают дважды, прежде чем доверить мне сколь-нибудь серьезную работу.

– Прости, Хэнк.

– Прости? Какой толк с твоего «прости»? Важно только одно – не допускать оплошностей! Так какого черта ты выкаблучиваешься, Эффи? Чего тебе неймется?

Женщина сглотнула.

– Просто мне невыносимо сидеть взаперти вот так, – запинаясь, пояснила она, – не видя ни неба, ни солнца. Я соскучилась по красивому, пусть это будет какая-нибудь малость.

– А я, думаешь, не соскучился? – требовательно спросил он. – Думаешь, мне не хочется выбраться наружу, расслабиться и поразвлечься? Но я же не веду себя как чертов эгоист! Я хочу, чтобы солнцем могли насладиться мои дети и дети моих детей. Неужели ты не понимаешь, что только это и имеет значение, что мы должны вести себя как взрослые люди и чем-то поступиться ради будущего?

– Да, Хэнк.

Мужчина обвел взглядом ее сутулую фигуру, безучастное, испещренное морщинками лицо.

– Кто бы говорил о тоске по прекрасному, – сказал он и продолжил более мягким и взвешенным тоном: – Ты же не забыла, а, Эффи, что до прошлого месяца Комитет высказывал озабоченность по поводу твоего бесплодия? Что они собирались внести мое имя в список ожидания на получение свободной женщины? Да еще и в самое начало списка!

Даже сейчас она смогла кивнуть, но глаз на мужа не подняла. И отвернулась. Она прекрасно понимала, что Комитет прав, беспокоясь насчет уровня. Когда их община вернется на поверхность, каждая здоровая и молодая особь будет много значить не только в борьбе за простое выживание, но и в возобновленной войне против коммунизма – на которую некоторые члены Комитета все еще рассчитывали.

Их неприязнь к бесплодной женщине была логичной: не только потому, что на нее впустую расходовалась зародышевая плазма мужа, но и потому, что ее бесплодие могло быть признаком сильного – выше среднего – облучения. В этом случае, даже если бы она родила, повышалась вероятность того, что ее дети будут иметь испорченную наследственность и испортят весь их народ, став родоначальниками слишком многих чудовищ и уродцев.

Расклад был ясен. Она почти уже не помнила, когда было иначе. Годы назад? Столетия? Там, где время течет бесконечно, мало что меняется.

Покончив с наставлениями, муж улыбнулся и чуть ли не повеселел.