Корабль отплывает в полночь

Подобного вопроса можно ожидать от полоумного проповедника, из тех, что пристают ко всем с призывом спасти свою душу, но она не была похожа на такого. И я, разумеется, мог бы ответить с похмелья дурацкой шуткой «Лучше сдохнуть!». Или – немногим лучше – мог бы возмутительно долго изучать грязные разводы на выцветшем синем ковре, а потом неохотно буркнуть: «Ну, если вы настаиваете…»

Но я ничего такого не сделал – возможно, потому, что в этой ситуации не было ни малейшего намека на юмор.

Во-первых, последние полчаса или около того я провел в отключке; значит, женщина могла войти только что, а могла и наблюдать за мной уже минут десять. Во-вторых, я пребывал на грани белой горячки и мне никак не удавалось выйти из долгого запоя. В-третьих, я точно знал, что несколько минут назад то ли прикончил кого-то, то ли бросил его (или ее) умирать, хотя и понятия не имел, кого именно и за что.

Дайте-ка я попытаюсь более внятно описать, что происходило у меня в голове. Мое сознание – моя разумная, мыслящая часть – представлялось мне крохотной дрожащей точкой, окруженной бескрайним пространством непримиримого отчаяния и злобы. Я был подобен гребцу в лодке посреди Тихого океана или, хуже того, человеку в воронке от снаряда в североафриканской пустыне (я служил под началом Монтгомери, и все, что граничит с белой горячкой, – определенно ничейная земля). Вокруг, куда ни глянь (не забывайте, что я описываю свое сознание), ничего, кроме ровного горячего песка. Далеко за горизонтом остались две бывшие жены, несколько брошенных детей, разномастные профессии и другие вполне типичные обломки крушения. Гораздо ближе, но все еще за горизонтом больница общего типа (дважды) и психиатрическая лечебница (четырежды). За спиной в этой же воронке, совсем рядом, едва присыпанный землей, чернеющий прямо под солнцем, тот, кого я убил.

Но помните: я был уверен, что убил реального человека. Это никакая не аллегория.

А теперь немного подробнее об этой женщине, сказавшей мне: «Эй, алкаш». Начать с того, что таких, как она, не встретишь ни в каком углу белой горячки или соседних областей, хотя непрофессионал мог бы с этим не согласиться, особенно если бы слишком зациклился на печати у нее на лбу. Но я-то в таких делах кое-что смыслю.

На вид ей было столько же, сколько и мне, – лет сорок пять, а что там на самом деле – поди угадай. Ее тело казалось моложе, а лицо – старше; но и то и другое в хорошей форме. На ней были черные босоножки и черная же туника без пояса, немного похожая на платье-рубашку, и все-таки складывалось впечатление, что она оделась для улицы. У меня уже тогда возникла мысль (необычные мысли в белой горячке часты и ярки), что такое одеяние, правда другого цвета, было бы уместно в самые разные исторические эпохи: Древний Египет, античная Греция, возможно, Директория, Первая мировая война, Бирма, Юкатан… Подмывало спросить, говорит ли она на языке майя. Я не спросил, но вряд ли подобный вопрос поставил бы ее в тупик. Она казалась тертым калачом, настоящей космополиткой – словечко «алкаш» произнесла так, будто оно принадлежало занятному, немного нелепому жаргону, которым можно шокировать.

С ее левой руки свисала стянутая шнуром сумка, из которой выглядывал конец какого-то серебристого предмета, – я поймал себя на том, что он меня беспокоит и интригует.

Локтем правой руки женщина опиралась на дверной косяк, а пальцами отводила черную как смоль челку со лба, чтобы показать печать, как будто это придавало особый смысл ее вопросу.

Печать представляла собой восьмиконечную звезду размером с серебряный доллар, лучи – тонкие темные черточки. Икс поверх знака плюса. Похоже, она была несмываемая.

Волосы, кроме челки, были забраны наверх. Уши – плоские, хорошей формы, с тонкими краями и длинными мочками, какими в китайском искусстве обозначают философа. На них висели сережки – серебряные квадратики с закругленными уголками.

Такое лицо мог написать Тулуз-Лотрек или Дега. Кожу испещряли тонкие морщинки; веки были подведены темными, с зеленым отливом тенями (не по египетской ли моде?), рот широкий, твердый и вполне реальный. Да, прежде всего она выглядела реальной.

Я уже говорил, что был готов к реализму, а потому, когда она спросила: «Жить хочешь?», как-то сумел удержаться от дурацких ответов, которые лезли на язык. Я понял: это тот самый один случай из миллиона, когда важный вопрос задан всерьез и других шансов ответить правильно у тебя не будет. Я понял, что линия моей жизни завилась узелком и сто́ит неправильно (а может, и правильно) дернуть, как она прервется. И еще я понял, что эта дамочка знает все.

Поэтому я подумал – совсем недолго – и сказал:

– Да.

Она кивнула – не то чтобы одобряя или осуждая мое решение, а просто принимая его как основу для переговоров – и опустила челку на лоб. Потом суховато, мельком улыбнулась и сказала:

– В таком случае нам надо выбраться отсюда и поговорить.