Корабль отплывает в полночь

Я глянула на нью-йоркскую ширму. Все, что на ней, потеряло свою силу. Никакой защиты.

Я открыла чемодан, чтобы достать милтаун, но вместо него проглотила таблетку декседрина[141]. Потом встала, и меня затрясло как в лихорадке.

Я добралась до конца занавески, подошла к столику Сида и спросила Шекспира: «Правильно ли я себя веду, папка?» Он ничего не ответил со своего портрета. Вид у него был хитроватый, будто он много чего знал, но не собирался со мной откровенничать, и тут я обнаружила, что думаю о маленьком фото в серебряной рамке, которая на этом столике стояла раньше, – какой-то нагловатого вида актер; а поперек снимка автограф белыми чернилами: «Эрих». Ну то есть я думала, что это актер. Он был немного похож на Эриха фон Штрогейма[142], но покрасивее и одновременно неприятнее. Эта фотография огорчала меня, даже не знаю почему. Наверное, Сид заметил, потому что в один прекрасный день она исчезла.

Я представила, как серебристо-черный паучок ползет по запомнившейся серебряной рамке, и почему-то мурашки побежали по коже.

Да, пользы мне от всего этого не было никакой, – наоборот, снова появилось такое гнетущее чувство, что я поспешила выйти. В дверях проскользнула мимо актеров, отыгравших в сцене с котлом, но ударилась бедром о здоровенную щеколду.

За дверью я увидела Мод, которая стаскивала с себя одеяния Третьей ведьмы, на глазах превращаясь в леди Макдуф. Она вымучила для меня улыбку.

– Как дела? – спросила я.

– Да вроде все в порядке, – пожала она плечами. – Ну и публика! Шумят, как школьники.

– Слушай, а почему Сид не взял на твою роль мужика? – спросила я.

– Наверное, лопухнулся. Но я убрала грудь и играю миссис Макдуф, как это делал бы мужик.

– И как же это можно делать девушке в платье? – спросила я.

– Она сидит будто кол проглотила и воображает себя мужчиной, – сказала Мод, протягивая мне ведьмин плащ. – Извини, мне нужно найти моих детишек, а потом идти на заклание.

Я сделала еще несколько шагов в направлении сцены, как вдруг возникло ощущение, будто меня легонько удерживают за ногу. Глянула – черная нитка от нижней кромки свитера уходит в гримерку. Видать, зацепилась за щеколду. Я чуть подвинулась (на дюйм, не больше), осторожно подергала ее, чтобы понять, с чем имею дело, и сразу получила ответ: клубок Тезея[143], нить паутины, пуповина.

Я перекусила нитку ногтями, и она отпрыгнула. Но дверь в гримерку не исчезла, кулисы не изменились, конец света не наступил, и я не рухнула наземь.

После этого я еще немного постояла, чувствуя новую свободу и устойчивость, позволяя телу привыкнуть к ним. Я ни о чем не думала. Я даже не рассматривала окружающую обстановку, хоть и заметила, что деревьев и кустов больше, чем декораций, а мерцающий свет объясняется тем, что горят факелы, и королева Елизавета по-прежнему среди зрителей (или вернулась к ним). Иногда позволить телу привыкнуть к чему-то – это все, что требуется. Ну или это все, что в твоих силах.

Я уловила запах конского навоза.

Когда закончилась сцена с леди Макдуф и пошла сцена с милыми птенчиками, я вернулась в гримерку. Актеры называют это «про всех маленьких моих», потому что там Макдуф оплакивает «всех маленьких моих», то есть своих детей и жену, которых убили по приказу тирана Макбета.

В гримерке я направилась в мужскую часть. Док накладывал какой-то совершенно невероятный темный грим, собираясь выйти на сцену в роли последнего верного слуги Макбета – Сейтона. Вопреки обыкновению перед четвертым актом он не выглядел поддавшим, но я все равно остановилась, чтобы помочь ему облачиться в кольчужную рубаху из тонкой посеребренной проволоки.

Чуть дальше, на третьем стуле, устроился Сид, распустив свой корсет и критически озирая Мартина, на котором теперь была ночная рубашка белой шерсти, ниспадающая красивыми складками; правда, она не слишком изящно смотрелась на Мартине, у которого успело немного сползти сложенное полотенце.

Рядом с зеркалом Сида улыбался Шекспир, точно разумный большеголовый жук.

Мартин стоял в полный рост, простерши руки, как высокий жрец, и произносил:

– Amici! Romani! Populares![144]

Я пихнула Дока локтем в бок и прошептала:

– Что тут происходит?

Док близоруко посмотрел на них и пожал плечами:

– Похоже, репетируют «Юлия Цезаря» на латыни. Начинается речь Антония.

– Но зачем? – спросила я.

Вообще-то, Сид любит воспользоваться моментом, когда актеры еще разгорячены сценой, но тут он, кажется, перегнул палку с педантизмом. Я чувствовала, как подрагивает мой скальп, словно мозг под черепной коробкой полнится мыслями.

Док покачал головой и снова пожал плечами.

Сид выставил ладонь, глядя на Мартина, отчитал его:

– Это мертвечина, мальчик. Ты играешь не римскую статую, а римлянина! Расслабь колени и начни сначала.

Тут он увидел меня и жестом велел Мартину прекратить.

– Подойди-ка, детка.

Я подчинилась. Он злодейски ухмыльнулся и сказал:

– Устами Мартина от нас ты получила предложение. Что скажешь нам в ответ?