Кораблики, или «Помоги мне в пути…»

— Можно будет навещать их… Или они рассердятся, что ты от них ушел?

— Ничуточки не рассердятся! Наоборот, скажут, что хорошо. Все рады, когда кто-то находит дом.

— Тогда чего же раздумывать!

— Не знаю… А вы Петьку с котом увезете в Византийск или здесь останетесь?

— Видно будет. Главное — найти…

— Найдете, чего там…

Он повозился, поставил пятки на табурет, приспустил чулок, начал поправлять бинт и при этом тихонько морщился. Повыше бинта я увидел пятнышко — то ли ссадина, то ли родинка. И вспомнил о главной примете. И спросил с новой боязнью (хотя, казалось бы, все уже ясно):

— Сивка, а ты не замечал у Петьки на левой лопатке родимое пятно? Как гусиная лапка. Может, когда купались или бегали без рубашек…

Сивка отозвался сразу, без удивления:

— Замечал, конечно. Я эту «лапку» вот так, у самого носа, видел. — Он придвинул к лицу ладонь. — Это когда Петька меня спас…

— Спас? От чего? Что случилось?

— Это на «Розалине». То есть на барже. Мы там вместе были.

— Что за баржа?

Сивка сказал опять солидно, с этакой интеллигентной ноткой:

— Хорошо, я расскажу. Но это длинная история, если про все по порядку. Давайте после ужина.

И я, подыгрывая этому оттаявшему от страха и бесприютности малышу, согласился:

— Хорошо, после ужина…

Отец Венедикт отвел мне место в каморке со старым и продавленным, но уютным диваном. Я и Сивка уселись рядышком на этом скрипучем сооружении. Горела небольшая лампочка, в щель между шторками светила яркая луна — она была разорвана на куски ветками кладбищенских берез. В общем, была та самая обстановка для рассказа о грустных и страшных событиях.

А они такими и были, события Петькиной жизни, когда он оказался в Старотополе.

Сивка рассказывал долго. Но я потом не помнил ни слов его, ни голоса. Произошел какой-то сдвиг сознания. Возможно, потому, что мы с Петькой, несмотря на разные группы крови, все-таки во многим едины. Можно сказать, один человек.

К Сивкиному рассказу в дальнейшем добавилось и другое — то, что я узнал от Петьки позже. И то, что знал раньше. И теперь кажется, что я знаю все это — о себе. Знаю со всеми подробностями, со всеми ощущениями, с болью и страхами, с горечью и проблесками радости — все, что было в те дни…

И потому мне легче рассказывать это от имени Петьки. Словно я сам был тогда бездомным, второй раз осиротевшим Петушком. И кто знает — вдруг это так на самом деле?

2

Итак, я, Петька Викулов, двенадцати с половиной лет, оставил интернат в Византийске и купил на свои сбережения билет до Старотополя.

Вообще-то мальчишкам одним ездить через границу не полагалось. Могли и задержать. Но контроль был слабенький, а я хитро притерся к шумной группе туристов.

Больше всего я боялся за Кыса: не заметили бы его! Но он — умница: послушно сидел в сумке и даже ушей не высовывал. Поглажу его украдкой, он помурлыкает — не тревожься, мол, — и дремлет опять…

В общем, вполне благополучно я оказался в Старотополе.

А зачем я сюда приехал?

Словами я не мог бы объяснить. Просто не было жизни от тоски. С той поры, когда я узнал, что «Игла» взорвалась и Питвик погиб, — это вообще была уже не жизнь, словно погиб я сам. Вернее, половина меня. А вторая половина мучилась постоянной болью.

Первые дни тогда я просто заходился от слёз. И Юджин, и Карина просто не знали, что делать. А потом я успокоился. Снаружи успокоился. И стал опять жить, как все. Улетел с Юджином в Антарктиду. Там была крошечная школа для детей сотрудников лаборатории. Но в этом белом заполярном крае тоска и страх стали грызть меня с новой силой. И Юджин опять не знал, что со мной делать. И я видел, что мучится он и в то же время досада его берёт. Кроме меня у него хватало тяжких забот: хотя бы в модели восстановить основные схемы Конуса, чтобы сохранить проект для будущего.

Я запросился обратно в Византийск. Стал жить у Карины. И старался, чтобы внешне было все, как раньше. В школу ходил, даже в хоре там пел. И с Никиткой дружил. Но он скоро уехал на Камчатку. А у Карины появился дядя Макс. Он работал в фирме электронных игрушек…

Нет, они меня не обижали. Наоборот, даже чересчур ласковые были. И я на Карину не обижался. Что же ей делать-то, раз Питвика нет… И все же я ушел в интернат. Думал, когда все время буду с ребятами, тоска поубавится.

Она, конечно, не грызла меня ежеминутно. Я иногда забывался, играл с ребятами, смеялся. И учился нормально. Зато порой становилось так пусто и безнадежно, что даже для слёз не было сил… Кто я? Зачем на свете? Почему один? Почему кругом чужое время?

Когда был Питвик, не появлялось этих «почему». Во-первых, он связывал для меня прошлые и нынешние времена, и я чувствовал себя на земле твердо. А главное — мы любили друг друга. Как сын и отец, как два брата, как Петька и Питвик… А теперь что?…

Я уже в апреле решил, что сбегу в Старотополь. Только пусть станет там потеплее…

Мне казалось, что это единственный шанс избавиться от горя. В Старотополе есть хотя бы остатки чего-то родного. И я надеялся, что станет мне здесь полегче. Может быть, почувствую, пойму, зачем жить дальше.