Кораблики, или «Помоги мне в пути…»

Мы все, конечно, знали, как охотятся за беспризорными пацанами «Рио» и чпидовцы. Бандюги из «Рио» — те просто убивали. Такое же, говорят, могли сделать и чпидовцы. Но чаще они устраивали в городе официальные облавы вместе с полицией. И пойманных отправляли в специнтернаты.

Однажды захомутали и меня. Причем так по-глупому я попался! Шел себе спокойно от приморского рынка, грыз украденный с лотка вчерашний батон, и вдруг двое мужиков хвать за плечи!

— Мальчик, ты где живешь?…

Так я и попал на «Розалину».

3

Это была полушкола-полутюрьма. Впрочем, что касается тюрьмы, то не «полу», а полная. Плавучая.

Ветхий, столетней давности пароход «Розалина» стоял в заливе на якоре, в миле от берега. Неуклюжее громадное судно с высоким черным корпусом и грязно-белыми обшарпанными надстройками. Сюда свозили всех пойманных в Старотополе беспризорников. К моменту, когда я попал на «Розалину», набралось там нашего брата тысяч шесть. Причем одни мальчишки. Девочек увозили в другое место.

Наше пленное население было разбито по группам разных возрастов, потом по классам, потом по кубрикам. Жили мы в кубриках по восемь — десять человек, спали на двухъярусных койках.

Разные группы обитали на разных палубах (то есть на пароходных этажах). С палубы на палубу ходить запрещалось, переходы были заперты.

Тут вообще все запрещалось: бегать, громко говорить, подходить к бортам, собираться кучками, разговаривать после отбоя, подолгу находиться на открытой палубе. Чпидовские воспитательницы — могучие толстозадые тетки в коричневых куртках и пилотках — торчали повсюду.

В шесть утра — подъем, зарядка, пение гимна, хоровое чтение благодарности государству за заботу. Потом завтрак, уроки до обеда, уроки после обеда. Час — на игры в закрытом спортзале, полчаса — прогулка по палубе (от кормы до носа и обратно). Час — у экрана, когда новости и детская передача. В девять — постель. Нам объяснили, что все мы изначально преступники, потому что бродячий образ жизни — сам по себе уже нарушение законов Республики. И мы должны быть благодарны правительству, премьеру и Государственному Совету за то, что теперь наше будущее обеспечено: нас выучат и сделают полноценными гражданами. По крайней мере, тех, кто не станет нарушать режим.

Для тех же, кто режим нарушал, имелся карцер. Железная каютка без иллюминатора. Душная, глухая. Но это было самое слабое наказание: для тех, кто не знал урока, не поздоровался с воспитателем, замешкался при подъеме или отбое. Провинившихся более серьезно брали «на особый учет» (это было самое страшное). О возможных наказаниях ходили всякие слухи. Говорили даже, что по решению чпидовской судебной коллегии могут и расстрелять. Есть, мол, такой давний, но неотмененный закон.

Старшая воспитательница нашей палубы — госпожа Изольда особенно любила напоминать об этом. Намекала, что такое наказание неизбежно для тех, кто попытается бежать. Никто и не пытался. Лодку не раздобыть, все спасательные круги были сняты, а просто так, вплавь, до берега не добраться: далеко. А если и доберешься, если не заметят и не поймают (хотя все равно заметят, пока плывешь), куда денешься в своей арестантской одежде? Мы носили широкие пятнистые комбинезоны с глухим воротом и застежками на щиколотках. И с белой эмблемой «Школа ЧПИД» на спине…

Главным чувством на «Розалине» был страх. И беспомощность. Бригада воспитателей действовала так умело, что моментально гасила самые крошечные искорки бунта. Даже не бунта, а простого недовольства.

Я помню только одну попытку протеста. Приехали какие-то высокие гости (кажется, из магистрата), и у нас, выстроенных на палубе, гладкий чиновник в старомодном, похожем на фрак костюме елейным голосом спросил:

— Скажите, дети, всем ли вы здесь довольны? Или есть жалобы? Если есть, не бойтесь, говорите.

И незнакомый мне мальчишка на дальнем конце строя вдруг шагнул вперед. И звонким от переломленного страха и отчаянности голосом выкрикнул:

— Не всем! Совсем недовольны! Нас здесь бьют! И вообще… издеваются!..

Легкий шум прошел по шеренгам. Еще немного — и начнется общий крик.

Чиновник во фраке закатил глаза от горестного изумления:

— Какой ужас! Это правда?

Две дамы по бокам от него заквохтали:

— Мальчик, ты немедленно поедешь с нами! Всё нам расскажешь. Мы подробно разберемся…

И комиссия с мальчишкой торопливо отчалила на катере. А нас разогнали по кубрикам. И всё…

Через пару дней госпожа Изольда, усмехаясь, сообщила, что мальчик на берегу повел себя крайне неразумно: выскочил из машины, бросился бежать и попал под автомобиль.

— Конечно, жаль его, как и всякого ребенка, но своим поступком он доказал, что жалобы его — ложь. Знал, что ложь разоблачат, потому и ударился в бегство… Вот так, уважаемые господа воспитанники. А теперь спать. И кто шелохнется… Не забывайте, что завтра банный день.

Банного дня боялись даже больше, чем разговоров о всяких специальных детских тюрьмах и расстрелах. Потому что разговоры — это все-таки что-то неясное, слухи. А банный день, он — грозная неизбежность.