Корень мандрагоры

Поезд наконец замер. За окном ветер раскачивал металли–ческий конус фонаря, и тот выписывал лучом рваные узоры. Перрон отсутствовал. Никто с поезда не сходил, никто не са–дился. По крайней мере, в поле моей видимости я не заметил ни одного человека. Метрах в двадцати от первого фонарного столба стоял еще один, только тот фонарь был закреплен жест–ко, а потому ровно освещал участок метров восьми в диамет–ре. В круг света попадала часть дерева, по всей видимости, березы и угол приземистого покосившегося сруба какой-то из–бушки. Облачность скрывала луну и звезды, и больше ничего разглядеть не удавалось. Порывы ветра зачесывали ветки бе–резы в сторону деревянного строения, и казалось, листья дер–жатся на них из последних сил. Еще немного, ослабнет хватка, и ветер сорвет их, бросит в лужи или погонит вдоль железнодо–рожного полотна… Осень стояла за дверью и в любой момент могла переступить порог.

Поезд тронулся. Забытый и Богом, и человеком полустанок, обозначенный в этой тьме двумя светлячками фонарей, мед–ленно уползал в непроглядную муть. Я бы не удивился, если бы в это мгновение ночь наполнилась желтыми глазами оборот–ней, – территорию, свободную от жизни, всегда заселяет вся–кая нечисть.

Свет в купе давно был погашен, только светильник над го–ловой Мары горел – Мара что-то настойчиво доказывал тет–ради, используя карандаш как инструмент убеждения. Я отме–тил, что его толстая общая тетрадь исписана на три четверти. Кислый спал на верхней полке, свернувшись калачиком, и ти–хонько постанывал во сне. Я лег и закрыл глаза. Спать не хо–телось. В голове вертелись картины прошедшего дня: рыжие пятна солнца на крышах домов; сосредоточенность и отчуж–дение в лицах прохожих; сырость и прохлада узких улочек; бледно-рыжий локон проводницы; фонари, брошенные посре–ди трясины ночи; лязг вагонных сцепок поезда… Поезда, ко–торый вез меня к бескрайним степям Казахстана и дальше, к предгорью Тянь-Шаня – Небесных Гор по-китайски… Все это отпечатывалось в моей памяти слайдами мгновенных сним–ков и укладывалось в тяжелый сундук истории. Я вдруг осоз–нал, что смотрю на мир так, словно больше никогда его не уви–жу, словно в тот момент, когда поезд тронулся и город стал уплывать в прошлое, я уже знал, что в эту жизнь мне не вер–нуться. Будто эксперимент, который только должен был состо–яться, и еще не известно, чем он закончится, уже свершился и дал положительный результат.

Я не обманывал себя. Вопрос «Почему мы – люди?» оставал–ся без ответа. Озадаченность на лице учительницы, потому что я говорю то, что думаю, а не то, что она желает услышать; пере–кошенное от ярости и боли лицо забияки-одноклассника и вер–дикт педсовета: коварство, бесчеловечность и расчетливость в осуществлении мести; человеческая глупость, возведенная в ранг армейской добродетели; праведность в строгом черном костюме с запахом нафталина, нарезающая круги над разлага–ющимся трупом человечности… От яблока этики не осталось даже кожуры – черви сожрали его полностью. Вековые леса мудрости пущены на стружку и опилки. Любовь сжалась до са–латового глаза, на дне которого притаился страх, – любовь ока–залась пугливым, слабым и беспомощным зверьком… Я не знал, почему мы – люди, ведь людей-то почти и не было. Те, кого по праву можно было назвать Человеком, составляли ужасающее меньшинство. И у меня не было причин полагать, что в будущем их станет больше.

Несколько лет назад, когда я сидел у кровати умирающего отца и думал, почему я вдруг вывалился в чужую жизнь, я оши–бался – как раз тогда я попал именно в свою жизнь, а все, что было до этого, и немного позже, когда я считал, что влюблен в девушку с салатовыми глазами, – это все мне не принадлежа–ло. У той кровати, глядя на высохшие щеки родителя, которые шуршали под пальцами, как пересохшая и пожелтевшая от вре–мени газета, я почувствовал одиночество – то одиночество, ког–да ты один на один с целой Вселенной, без друзей, без близких, без союзников. Я, точно так же, как двадцать с лишним лет на–зад, снова висел на ржавом гвозде и обязан был с него снять–ся. И потом появился Мара, а с ним возможность создать свой собственный мир, и я снова услышал первородную формулу жизни: спасись!..

Мы не были с Марой друзьями, я отдавал себе в этом отчет. Наши отношения больше походили на синергию, как выразил–ся бы он сам. Это было партнерство ради достижения общей цели. У Мары был ключ от дверей, а у меня – воля в эту дверь войти. Маре нужен был смысл существования, а мне – моя пер–сональная вселенная. Мы были нужны друг другу, а потому шли одной дорогой. А это значило, что по достижении цели наши пути вполне могли разойтись.

Карандаш Мары все еще шуршал по бумаге, Кислый все так же постанывал во сне. Я был тут – в тесной коробке купе, на–полненной спертым воздухом, в поезде, который тащил меня сквозь ночь куда-то к предгорью Тянь-Шаня, и все же я был уже где-то бесконечно далеко и… хотел уйти еще дальше.