Коринна, или Италия

— Вам двадцать один год, мисс Эджермон! Состояние, оставленное вам отцом и матерью, в вашем распоряжении. Вы вольны располагать собой, как вам заблагорассудится; но если вы задумали совершить поступок, который опозорит вас в глазах общества, то, соблюдая честь семьи, вы должны изменить свое имя и сделать так, чтобы вас считали умершей.

При этих словах я вскочила и вышла из комнаты, ничего не ответив. Черствость моей мачехи, выраженная в столь презрительной форме, возбудила во мне такое негодование, что на минуту меня охватило желание отомстить ей, желание, совершенно чуждое моему характеру. Эта вспышка скоро погасла; когда я убедилась, что здесь никому нет дела до моего счастья, расторглись последние узы, еще привязывавшие меня к дому моего отца. Конечно, леди Эджермон не нравилась мне, но я не проявляла к ней того безразличия, какое она выказывала мне: меня трогала ее нежность к дочери, и мне казалось, что мои заботы о ее ребенке должны были расположить ее ко мне; однако именно эти заботы, быть может, и пробуждали в ней ревность, ибо чем усерднее подавляла она в себе все прочие чувства, тем сильнее разгоралась единственная привязанность, какую она себе позволяла. Все живое и пылкое, что живет в нашем сердце, она обычно сдерживала своим холодным рассудком, но эти чувства прорывались наружу, едва дело касалось ее дочери.

Еще не улеглось мое раздражение, вызванное разговором с леди Эджермон, как ко мне в комнату вбежала чрезвычайно взволнованная Терезина и сообщила, что в соседнюю гавань, находившуюся от нас на расстоянии нескольких миль, прибыл корабль из Ливорно и на нем приплыли ее знакомые купцы, весьма порядочные люди.

— Это все итальянцы, — сказала она, рыдая, — они говорят только по-итальянски. Через неделю они отплывают обратно прямо в Италию, и если бы сударыня решилась…

— Отправляйся с ними, милая Терезина, — ответила я.

— Нет, сударыня, — воскликнула она, — лучше я здесь умру!

И она вышла из комнаты, а я стала раздумывать о своих обязанностях по отношению к мачехе. Мне было ясно, что ей хотелось, чтобы я уехала: мое влияние на Люсиль было ей не по душе, и она опасалась, как бы моя репутация экстравагантной особы не помешала в будущем ее дочери сделать хорошую партию; очевидно, мачеха выдала свою сокровенную тайну, высказав пожелание, чтобы меня сочли умершей; и этот жестокий совет, сначала столь меня возмутивший, по здравом размышлении показался мне довольно разумным.

— Ну что ж! — сказала я. — Пусть здесь считают меня умершей, ведь здесь мое существование было лишь мучительным сном! Природа, солнце, искусства вдохнут в меня новую жизнь; пусть в этом безжизненном месте от меня останется лишь имя, высеченное равнодушной рукой на пустой гробнице!

Однако этого страстного порыва к освобождению было еще недостаточно, чтобы принять окончательное решение. Бывают в жизни минуты, когда нам кажется, что мы властны осуществить любое свое желание; но в иных случаях нам представляется, что все движения нашей души будут подавлены силой обстоятельств. Я пребывала в нерешительности, которая могла бы длиться бесконечно, ибо не получала внешнего толчка, который побудил бы меня сделать последний шаг; но вот однажды вечером, в ближайшее воскресенье после моего разговора с мачехой, я услышала под своими окнами итальянских певцов, которые прибыли на корабле из Ливорно и явились сюда по приглашению Терезины, желавшей сделать мне приятный сюрприз. Не могу передать, какое волнение охватило меня; слезы бурным потоком хлынули по моему лицу; вмиг во мне проснулись все воспоминания; ничто так не приводит на память прошлое, как музыка; она не только воскрешает его: пробужденное музыкой прошлое предстает перед нами, подобно дорогим сердцу теням, окутанное таинственной и печальной дымкой. Певцы спели чудесные стихи Монти, сочиненные им в изгнании:

Bella Italia, amate sponde,
Pur vi torno а riveder.
Trema in petto e si confonde
L’alma oppressa dal piacer[22]

{215}.