Коринна, или Италия

— Я совершенно согласен с вами, — отвечал Освальд. — Метастазио, которого превозносят как поэта любви, рисует эту страсть — независимо от различия стран и обстоятельств — одними и теми же красками. Его арии, замечательные своей грацией и благозвучием, а также незаурядными лирическими достоинствами, заслуживают всяческих похвал, в особенности если их слушать отдельно от пьесы, в которую они вставлены. Однако нам, имеющим Шекспира — поэта, глубже всех постигшего историю и человеческие страсти, — нам несносны две постоянные парочки, чередующиеся в произведениях Метастазио, все эти Ахиллесы и Тирсисы, Бруты и Корилы, которые на один лад поют о печалях и жертвах любви и, едва задевая нас за живое, лепечут в избитых выражениях о бурных чувствах, способных потрясти человека. Я с глубоким уважением отношусь к Альфьери, но позволю себе высказать несколько замечаний о его трагедиях. Цель их так возвышенна, чувства, которые выражает их автор, так согласны с его личным поведением, что эти трагедии должно всегда высоко ценить как своего рода подвиги, даже если в литературном отношении они кое в чем заслуживают критики. Однако мне кажется, что некоторые трагедии Альфьери столь же однообразны в своей суровости, как произведения Метастазио — в своей слащавости. В пьесах Альфьери такое изобилие энергии и великодушных порывов, такое излишество насилий и преступлений, что там трудно найти истинные человеческие характеры. Люди в реальной жизни никогда не бывают ни столь жестокими, ни столь благородными, как их изображает Альфьери. Большинство сцен им написаны с целью противопоставить пороки добродетелям; но эти противоположности не показаны с теми постепенными переходами, какие существуют в действительности. Если бы тиранам приходилось сносить в жизни все те дерзости, какие в трагедиях Альфьери им говорят в глаза их жертвы, то, пожалуй, тиранов можно было бы пожалеть. Такое отсутствие правдоподобия больше всего поражает в пьесе «Октавия»{141}. Здесь Сенека без конца поучает Нерона, словно последний — терпеливейший из людей, а первый — самый храбрый из них. В этой трагедии повелитель мира позволяет оскорблять себя на потеху зрителям и приходит в ярость в каждой сцене, будто не от него зависит одним словом прекратить все это. Разумеется, бесконечные диалоги дают возможность Сенеке произносить прекраснейшие речи, и хотелось бы и в других сочинениях подобного рода находить столь же благородные мысли, но разве можно таким образом дать представление о тирании? Вместо того чтобы обрисовать ее в ужасающих красках, Альфьери делает ее мишенью в словесном поединке. Если бы Шекспир изобразил Нерона, окруженного толпой трепещущих подданных, которые едва решаются ответить на самый незначительный вопрос, меж тем как сам он прячет под видимым спокойствием внутреннее смятение, а Сенека старается оправдать убийство Агриппины{142}, — разве впечатление ужаса не было бы в тысячу раз сильнее? и разве на воображение зрителей не действует гораздо убедительнее красноречивое молчание и правдивость картин, нежели рассуждения автора?

Освальд мог бы еще долго говорить, и Коринна не прервала бы его; ей так приятны были и самый звук его голоса, и благородное изящество его речи, что она могла бы слушать его без конца. Даже когда он перестал говорить, она с трудом оторвала от него взгляд. Она медленно обернулась к остальному обществу, которое нетерпеливо требовало, чтобы она высказала свое суждение об итальянской трагедии.

— Милорд, — сказала Коринна лорду Нельвилю, — я согласна с вами почти во всем, и я отвечу вам не для того, чтобы спорить с вами, но чтобы внести некоторые поправки в ваши, быть может слишком общие, замечания. Это верно, что Метастазио скорее лирический, чем драматический поэт, и что любовь в его изображении — прекрасное искусство украшать жизнь, а не самый сокровенный источник наших страданий и нашего счастья. Хоть наша поэзия главным образом воспевает любовь, я решаюсь сказать, что она обнаруживает больше глубины и понимания в изображении других чувств. Оттого что наши поэты сочиняют много любовных стихов, у нас образовался какой-то условный язык: поэты вдохновляются не тем, что они пережили, но тем, что они прочитали. Любовь, какая существует в Италии, нисколько не похожа на ту, что изображают наши писатели. Кроме «Фиаметты» Боккаччо, я не знаю ни одного итальянского романа, где бы этой страсти была бы придана национальная окраска. Наши поэты вдаются в излишние тонкости и преувеличения, когда пишут о чувствах, меж тем как подлинный итальянский характер, порывистый и глубокий, проявляется скорее в безмолвных и пылких действиях, чем в изысканных речах. Вообще наша литература мало знакомит с нашими нравами и нашим характером. Мы слишком скромный, я бы даже сказала, смиренный народ, чтобы нам осмелиться иметь свои трагедии, написанные на сюжеты из нашей истории или хотя бы отмеченные присущими нам чувствами.