Корни

Почти девять месяцев Берта регулярно писала родителям о своей жизни на новом месте и о том, как они счастливы друг с другом. Но в начале лета 1921 года письма от Берты стали приходить все реже и реже. Синтия и Уилл страшно беспокоились. Им казалось, что случилось что-то плохое, о чем Берта не хочет рассказывать. Уилл дал Синтии пятьсот долларов, чтобы она отправила их дочери на личные расходы, не сообщая об этом Саймону. Но письма от Берты стали приходить еще реже. В конце августа Синтия сообщила Уиллу и своим ближайшим друзьям, что сама поедет в Нью-Йорк, чтобы узнать, что там происходит.

За два дня до намеченного отъезда в полночь во входную дверь постучали. Уилл и Синтия уже спали. Первой с кровати вскочила Синтия, Уилл за ней. Путаясь в ночной рубашке, Синтия бросилась в прихожую. За широкими французскими стеклянными дверями в лунном свете она увидела силуэты Берты и Саймона. Синтия громко закричала и кинулась открывать.

– Прости, мама, что не писали, – спокойно сказала Берта. – Мы хотели сделать вам сюрприз…

И она протянула Синтии небольшой сверток, завернутый в одеяло. Сердце Синтии заколотилось, Уилл заглядывал ей через плечо. Синтия откинула одеяльце и увидела круглое коричневое личико…

Этим младенцем шести недель от роду был я.

Глава 118

Позже папа со смехом рассказывал мне о том ночном сюрпризе, на которые он был большой мастер.

– Я чуть было не потерял тогда сына, – говорил папа. – Дедушка Уилл Палмер немедленно забрал тебя у бабушки, не говоря ни слова, вынес во двор и ушел куда-то за угол. Там он оставался около получаса. Когда вернулся, ни Синтия, ни Берта, ни я не сказали ему ни слова. Наверное, потому что он был Уилллом Палмером, а может быть, потому что все мы знали, как страстно он хотел иметь сына – а ты был сыном Берты и вполне годился на эту роль.

Примерно через неделю папа вернулся в Итаку, а мы с мамой остались в Хеннинге. Родители решили, что так будет легче – ведь папе предстояло писать магистерскую диссертацию. Бабушка и дедушка меня буквально усыновили – особенно дед.

Бабушка рассказывала мне, что он постоянно носил меня на руках. Когда я научился ходить, мы стали вместе гулять по городу – на каждый его шаг приходилось три моих. И при этом я крепко держался своим маленьким кулачком за его левый указательный палец. Он возвышался надо мной, как черное, высокое, сильное дерево. Порой дед останавливался, чтобы поболтать с теми, кого мы встречали. Дед учил меня смотреть людям прямо в глаза и разговаривать четко и вежливо. Порой люди поражались, как хорошо я воспитан и как быстро расту.

– Да, он у нас такой, – польщенно отвечал дед.

В офисе компании дед позволял мне играть с разными деревяшками. В моем распоряжении были всевозможные доски и планки из дуба, кедра, сосны и дерева гикори, разной длины и ширины. Каждое дерево пахло по-своему. Я воображал удивительные путешествия в далекие места и давние времена. Иногда дед позволял мне сидеть в его кабинете на личном вращающемся кресле с высокой спинкой. Я надевал его зеленую бейсболку с длинным козырьком и вертелся во все стороны так, что голова у меня кружилась и после того, как я останавливался. Рядом с дедом мне нравилось все – я был готов идти куда угодно и заниматься чем угодно.

Он умер, когда мне было пять лет. Я рыдал так горько, что доктор Диллард дал мне стакан какой-то мутной жидкости молочного цвета, чтобы я мог уснуть ночью. Но я навсегда запомнил множество людей, черных и белых, выстроившихся в длинную очередь на дороге возле нашего дома. Все они стояли со склоненными головами, женщины были в темных шарфах, мужчины держали шляпы в руках. Несколько дней мне казалось, что рыдает весь мир.

Папа, который уже почти закончил свою диссертацию, приехал из Корнелла, чтобы взять на себя управление лесопилкой, а мама начала преподавать в местной школе. Я очень любил деда и видел, как горюет бабушка. Мы с ней очень сблизились в этот период. Куда бы она ни пошла, я всегда следовал за ней.

Думаю, так она пыталась заполнить пустоту после ухода деда. Каждую весну бабушка стала приглашать своих родственниц из семейства Мюрреев, и частенько они проводили у нас все лето. Эти женщины лет пятидесяти приезжали из городов с незнакомыми мне названиями – из Дайерсберга, штат Теннесси, Инкстера, штат Мичиган, Сент-Луиса и Канзас-Сити. Я познакомился с тетей Плас, тетей Лиз, тетей Тилл, тетей Винни и кузиной Джорджией. Когда посуда после ужина была перемыта, все они усаживались на крыльце в плетеных креслах-качалках, а я вертелся между ними, стараясь держаться поближе к белому креслу, где сидела бабушка. Время близилось к закату, вокруг кустов жимолости летали светлячки. Я навсегда запомнил, что практически каждый вечер (если, конечно, не случалось чего-то экстраординарного) тетушки говорили об одном и том же – о том, что, как я узнал позже, было нашей длинной семейной историей, которая складывалась годами и передавалась из поколения в поколение.