Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

- Как звезданул он за наглость Кравченке промеж глаз, тот и шмякнулся под нары кулём, в землянке дело было, да задел, падая, за угол виском. А потом лежал смирнёхонько, пока старшие и опытные вязали рассвирепевшего от унижения старлея. Орденами в нас кидался, срывая с гимнастёрки с мясом, костерил по матушке почём зря, но быстро выдохся, стал шёлковым и безропотным, смирился герой, такой войны он не ожидал. Все они, фронтовики, так. Сначала побузят, остудят пыл окопной вольницы и утихомирятся, делай с ними, что хочешь. Знать надо, как с ними обращаться: не лезь нагло в лоб, свой цел будет. Смиряясь, они думают, что их берут по ошибке, где-нибудь там повыше опомнятся, взвесят их заслуги, простят, если что не так по мелочам, извинятся и отпустят с миром. Как бы ни так! Не понимают, что чем больше заслуг, тем надёжнее у нас застрянут, таких отпускать тем более опасно. А там прямиком на лесоповал, смирять гордыню, затеряются, чёрт не найдёт. У нас не бывает ошибок, - повторил он уже высказанную однажды профессиональную заповедь.

Слегка отвлёкшись, закончил историю Кравченко:

- В общем, оставил старлей на морде Кравченки отметку на всю жизнь. Да, видно, задел какую-то жилу в мозгу, что стал тот жестоким и насторожённым: не лезь вперёд, та жила ему напоминает. Он и не лезет больше. Сначала стреляет, в потом уж подходит посмотреть, кого уложил.

Лейтенант скривил один угол рта в недоброй полуулыбке, выложив то, что беспокоило больше всего, и чего не сказал бы на трезвую голову, тем более незнакомым людям, а может, и сказал потому, что были абсолютно незнакомы, встретились и расстались, и всё забыто, а с души всё же камень вон.

- Год он у нас, даже больше, а мне всё не по себе, когда он сзади молча смотрит в спину, как будто прицеливается. Взгляд ощущаю как сквозь прицел. Повернусь – смотрит и даже не думает отворачиваться, как удав на кролика. Не моргнув, может укокошить и меня, если что не понравится. Ему-то и это скостят, а я-то к чертям в регистратуру ни за понюх. Вот и помалкиваю на наглость ушибленного недоростка, терплю через силу.

- Как же он вообще-то попал в армию, да ещё к вам? По возрасту рановато. И уже офицер. Кто за ним? – спросил Владимир, отвлёкшись, наконец, от своих чёрных мыслей и сообразив, что кто-то протежирует зачем-то парню, иначе бы тому несдобровать от лейтенанта.

- Ты правильно усёк, лейтенант, - похвалил смершник. – Чем больше тебя слышу, а ты говоришь редко, тем больше ты мне нравишься. К нам тебе надо, - так высоко оценил Владимира.

«Может быть, и вправду пойти к ним на работу», - подумалось на миг Владимиру. «Ну, нет. Жить здесь, просвеченным, не в моих интересах. Моя работа требует скрытности и как можно меньше глаз».

А агитатор продолжал тем временем:

- Василёк наш – единственный сынок у одного из комиссаров в нашем республиканском отделе. Владеет папаня кадрами и имеет большую силу. Неплохой мужик, ничего против не скажу. А сынок один, жалко. Жена пилит. Вот и пристроил его к нам заранее, чтобы не попал юнец на фронт. Кто знал, когда война кончится? Там, сам знаешь, пули летят туда и сюда, возьмёт какая-нибудь дура да и шлёпнет ненароком дорогое чадо. А у нас стреляют только в одну сторону, не опасно. Правда, как видишь, и здесь бог нашёл, как отметить шельму, - лейтенант удовлетворённо хмыкнул.

- А я у него как бы опекун. За это комиссар не даёт хода рапортам сыночка, вместе мы улаживаем наши тройственные проблемы, - он щёлкнул себя по горлу, выразительно показывая способ улаживания. – Считается, что я уберегаю Василька от опасных арестантов, так мама велела и мне, и папе. Ты думаешь, он у нас один такой пристроенный недоросль? – задал лейтенант риторический вопрос некомпетентному Марлену и сам же ответил, не ожидая: - В мае я таких сразу пятерых видел в одной команде. У наших начальников команда «делай как все» - любимая и твёрдо усвоенная, - его опять понесло на парах алкоголя к домашним разоблачениям, натерпелся всласть, видно, обид в любимых органах, а может, не вжился характером, мытарился, уйти не решался, скорее всего – не хотел, привык, и глушил тягомотину свою водкой.

Он как-то затвердел лицом, рассматривая своим пустым взглядом что-то поверх голов слушателей, будто видел снова то, что запало в душу и в память, необычное даже для него, повидавшего и поделавшего немало такого, что пахло людской кровушкой.