Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

- Где уж их таких выкопали, не знаю, - разоблачал своих дальше, - но только действовали ребятки до того слаженно, без нытья и срывов, что ясно было, что не впервые. Тогда массами стали возвращать пленных, угнанных и всякую белогвардейскую нечисть, что не успела попрятаться. По границам наделали проверочно-фильтрационных лагерей, куда их и свозили, разбирались, кто есть кто, и отсеивали явных врагов или таких, которых земля и с наказанием не выдержит. Работали до изнеможения. Тех, которых везти дальше было незачем, набиралось много. Они переполняли изоляторы, на работы их не погонишь, мало ли что, удерут или кончат себя, и то и то плохо для нашего брата. Возмездие должно было их настигнуть на виду у всех как показательная мера. Вот пацаны и отправляли их на тот свет пачками. Такую работёнку с утра до вечера да ещё каждый день взрослый не выдержит, чокнется, все же люди, а они ничего, как машины. И без выпивки обходились. Конфеты жрали сколько хотели всяких, а смеха среди них не было, тишком жили, всё больше молча. Мы тоже их сторонились, не знаю почему. Кравченко был с ними. А ты сомневаешься, умеет ли он стрелять, - адресовал он свою иронию Марлену. – Попадёшься – не промажет.

- 16 –

Лейтенант-смершник замолк. Уходящее опьянение тяжелило голову, сменялось злобой ко всему и ко всем, и к этим благополучненьким сопливым офицерикам, не знающим настоящей жизни, кошмарных ночей и вечного нервного взвода, не отпускающего даже в сортире. А он разболтался с ними как шестёрка.

- Хватит травить, - зло остановил сам себя. – Пошли на экскурсию.

Друзья и забыли об экспонатах этого музея на колёсах. То, что рассказывал смершевец, больше бахвалясь, чем сожалея, вызывало у Владимира глубокое чувство омерзения. Не страха, нет, а стойкого душевного отторжения от духа этих людей, замкнувшихся в клане на насилии и жестокости к собственному народу и жестоко готовящих себе смену сызмала, порождая династии палачей. В Германии тоже был гитлерюгенд, но там готовили к борьбе с врагом внешним, и никто никогда не заставлял стрелять по безоружным пленным, тем более, по своим. Это уже предел иезуитства и деморализации тех, кто диктует мораль в здешнем обществе.

Они вышли вслед за лейтенантом в коридор и направились к камерам. Смершевец с лязгом отворил железную дверь, галантно протянул руку в направлении входа.

- Прошу.

Друзья вошли в проход, тянущийся вдоль зарешёченных окон с одной стороны вагона. И тут же дверь за ними с грохотом закрылась, с громким резким стуком там, снаружи, плотно вошёл в пазы засов, и послышались шаги уходящего экскурсовода.

Владимир с Марленом разом повернулись к зарешёченному оконцу двери и ошарашено провожали глазами широкую спину смершевца, не в силах сразу что-либо выговорить, закричать, забузить, запротестовать. Да и к чему это? Как всё выполнено гениально просто и эффективно, чувствуется класс и квалификация. Они всё сделали сами, чтобы оказаться здесь, добровольно, да ещё и поделились водкой и едой. Никто их сюда силой не тянул, а они тут, за решёткой. Теперь-то наверняка узнают, кого привезёт Шакиров из Сосняков.

Владимир взглянул на Марлена. В лице того не было ни кровинки, глаза тускло уставились за решётку на свободу, отвисшая челюсть мелко подрагивала, он редко и со всхлипом втягивал в себя затхлый камерный воздух, уже отделив себя от воли, сдавшись.

- Марлен? – тихо и как можно спокойнее обратился к нему Владимир, хотя самому было не по себе, и в правый висок глухо и равномерно стучало: «Влип! Влип! Влип!», так, что дёргался глаз. – Наше спасение в нашем молчании, - поучал он друга. – Про капитана никто ничего не знает, одни догадки. Нельзя, чтобы они зацепились даже за маленькую ниточку: вытянут весь клубок силой, они мастера. Всё надо отрицать. Молчать. Твёрдо стоять на своём: мы спали. Чуть-чуть изменим себе, мы пропали, не выпустят.

Очень обидно было, что влип через жалость, через жалость к Марлену и Варваре, в общем-то, ничем не заслуживающим его провала. Через собственную необъяснимую жалость он сам отдал свою судьбу в руки двух слабых людей. Не было и капли сомнения, что они предадут, и всё кончено, не начавшись.

- А всё ты! – с каким-то придушенным взвизгом сипло выкрикнул Марлен, брызгая слюной в лицо Владимира. – Зачем надо было спихивать капитана? Дал бы по морде, и всё!

Владимир возмутился:

- У него был нож, ты же видел!

- Ну и что? – без всякой логики истерично возразил Марлен. – Зато теперь сидим за решёткой.

Он был невменяем от страха, надо было как-то успокаивать, приходилось кроить свою судьбу его дрожащими руками.

- Марлен, успокойся, - как мог, увещевал друга, потерявшего от безысходности и страха разум. – Повторяю: никто ничего не узнает, пока мы сами не проговоримся. Прошу тебя: молчи. В этом наше спасение. Попугают и отпустят. Чуть-чуть что-нибудь скажем невзначай, считай, что едем в Сибирь, в лагеря. Кстати, не забывай, - пригрозил Марлену, чтобы тот опомнился, - вещи-то майора у тебя, ты их прибрал, я не советовал. За это - слышал, лейтенант говорил? - майор душу вытряхнет, если узнает.