Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1

Солдаты обернулись, что-то громко заворчал шофёр в кабине. Вилли показывал, что ему нужны гвозди и молоток. Один из солдат сходил куда-то, принёс, шофёр заглушил мотор. Вилли с трудом открыл крышку гроба, наживлённую двумя гвоздями, в два приёма уложил в гроб Германа, стараясь не причинить ему боль, сложил ему на груди руки, перекрестил, произнёс последнее «аминь», закрыл крышку и стал её приколачивать. Часовой помогал, придерживая за край. Солдаты о чём-то переговаривались с ним и с шофёром, спокойно ожидая, когда Вилли кончит. А он, закончив, тут же показал, что ему нужны ещё лопата и крест. Про лопату они поняли сразу по характерным жестам рук и ног, а крест пришлось чертить на пыльном борту кузова. Нет, они не возмутились, не стали возражать и негодовать на неумеренность требований немца. Они были солдатами и не раз, наверное, хоронили своих, зная, что каждый раз это было одинаково тяжело и одинаково необходимо потому, что каждого стережёт косая, и надо, чтобы и его, если, не дай бог, придётся, отдали земле, как подобает. Потому, не возражая, принесли сапёрную лопату и толстые гладкие штакетины, снятые с чьего-то забора. Один распилил их, а второй сбил крест и подал Вилли вместе с плотницким химическим карандашом. Вдоль всей средней перекладины Вилли вывел: «Герман Зайтц, ас Рихтгофена, 44 победы, 1945 г.». Потом они поехали на кладбище, которое оказалось недалеко. Здесь, выкопав по очереди с часовым неглубокую могилу, опустили гроб с Германом, засыпали землёй, часовой даже выстрелил в небо трижды из своего карабина, а Вилли постоял в последний раз на коленях над потерянным другом, шепча: «Прости, Герман!», и отправились назад. Часовой сел в кабину, а Вилли остался один в кузове. Держась за борт, он безучастно глядел на улицы и жителей, которые куда-то шли или убирали развалины, недоумённо смотрели на его чёрную форму, провожая взглядом машину. Видел ожившие деревья в густой листве и зелёную траву на газонах, женщин ещё в тёплой одежде и детей, играющих в войну с деревянным оружием, - всё было как в кино, не в этой жизни. Очень быстро приехали в лагерь. Когда он снова оказался за воротами в зоне, то подумал, что имел возможность спрыгнуть с машины и не возвращаться, и не сделал этого, даже не подумал, до того крепко засела в нём внутренняя дисциплина, насаженная такими как Шварценберг, и что теперь ему будет трудно, очень трудно в лагере.

- 5 –

В эту ночь он не спал. Не потому, что память обременяли мысли о смерти Германа и о собственной судьбе, хотя и это было, - он просто боялся прихода гестаповцев. Хорошо, что у него есть нож. Просто так они его не возьмут, он поднимет на ноги весь барак, только бы не заснуть. И всё же сон пересилил, Вилли заснул, но уже под утро, и проспал кофе, весь день был как ватный, никуда не отходил от барака, жался к людям и всё грелся на солнышке. Никто к нему не подходил: он снова оказался на виду и был опасен. В следующую ночь Вилли не вытерпел и напросился в соседи к капитану в угол, где тот тоже спал на верхней койке, а рядом с ним была свободная.

- Здесь никто не ложится в центре, - сказал тот, - чтобы не быть на виду. Вдвоём ещё ничего, а одному неуютно. Устраивайтесь рядом.

По случаю переселения капитан тоже перетряхнул свою постель, уложил и ушёл, не сказав больше ни слова.

Но и в эту ночь на новом месте Вилли спал тревожно, вернее, даже не спал, а подрёмывал, не успевая досмотреть ни одного из коротких снов. Только под утро, сломленный, наконец, усталостью, заснул по-настоящему и опять проспал завтрак, поднявшись только тогда, когда солнце через запылённые и зарешёченные окна накалило воздух в бараке так, что дышать стало трудно, а подушка под щекой взмокла. Выбравшись наружу, он был встречен радостным верещаньем воробьёв и омыт бодрящими чистыми лучами солнца и свежим утренним воздухом, ещё сохранившимся в редких каплях росы на чуть пробивающихся стрелках травы под стенами барака. Всё это начисто смыло страхи, так густо громоздившиеся ночью, в темноте, и Вилли широко и глубоко вдохнул несколько раз и просветлел и душой, и лицом, решив, что жить всё же можно и нужно, и вообще, пусть будет, что будет, не надо заранее ждать, надо жить, и жить сейчас. Сразу вспомнился Герман, сердце сжалось, кровь подступила к голове, в глазах засвербело. Ещё одна утрата, снова бессмысленная и никому не нужная. Несправедливо, что гибнут сильные духом, а такие как он, приспосабливающиеся, продолжают ухудшать род человеческий. Его жизнь не стоит жизней Виктора и Германа. Они стали последними жертвами бойни, развязанной шварценбергами, и осквернением их памяти были бы теперь любые компромиссы с такими как штурмбанфюрер и его подручные.