Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Волнуясь все больше, он при каждом ударе припадал на увечную ногу, на глазах сохли злые слезы, железное било в руках взлетало резче и выше, и дикий звон будоражил тайгу, и люди, выскакивая на улицу полураздетые, сразу видели на западе кровеневшее тихое небо. Было слышно, как кто-то посылал сынишку за папиросами, затем раздался не ко времени веселый возглас и смех, и сейчас же оборвался звон.

— Хлопцы! Хлопцы! Раскладушкин с глузду зъихав, ратуйте! — узнал Александр голос Шамотько, затем опять наступила тишина, и все услышали ветер.

— Эх, разлюли-малина, — протянул Афоня Холостяк не то с сожалением, не то с восторгом. — Вот тебе и бригада! Только-только завертелось… Дела!

К Александру подошел Васильев; мимо пробежал Шамотько, потешно подпрыгивая, и тотчас за ним, размахивая билом, промчался, прихрамывая, Раскладушкин. Шамотько нырнул кому-то за спину, и Раскладушкин с разбегу остановился, нелепо взмахнул руками и прохрипел:

— Не позволю оскорблять! Стерва!

И, неожиданно подпрыгнув, снизу вверх хлопнул себя железякой по лбу, и, когда к нему подбежали, он лежал без памяти. Увидев вынырнувшего из темноты Шамотько, Александр бросил в сердцах:

— Нужно очень, чего ты к нему пристал, не видишь, ненормальный?

— Черт его знал… Сказывся, бисова душа… Я же не хотел, — Шамотько смущенно поскреб в затылке. — И ничего вроде бы не сказал, спросил о здоровье супружницы…

С досадой отвернувшись от него, Александр опять стал глядеть на пламеневшее зарево, в котором облака дыма ходили темными волнами; охваченный неожиданной тревогой, он повернулся к Васильеву и увидел, что у того тускло светились глаза.

— Знакомая картина, помню похожие ночки в сорок первом, — сказал Васильев. — Все горит кругом, земля и небо, не знаешь, куда деться. Что-то мне последнее время война вспоминается, стар, что ли, становлюсь?

— Газеты много читаешь.

— Ты, Сашка, судишь по-детски, не обижайся, еще молочко на губах, хоть под Ивана Великого и вымахал, а война всего лишь притихла, просто затаилась.

— Ну что ты, Павлыч. При данном соотношении сил… Ведь это же смешно.

Васильев неодобрительно покачал головой, и было непонятно, то ли это к зареву относится, то ли к словам Александра.

— Мелочь, смешно! Сколько уже такие настроения стоили нам, Сашка. Драка-то всегда и начинается с какой-нибудь мелочи. Но сама эта мелочь лишь повод, Сашка, начать именно большую драку. Не знаю, как ты, а я все время об этом думаю. А вообще-то человек удивительно непонятное животное. Нет, ты послушай, послушай, — сказал Васильев, морщась от высокого, почти бабьего голоса очнувшегося Раскладушкина. — Он выражает свое недовольство, венец творенья, а ты его спроси, отчего его разбирает? Да плевать ему на все войны и генеральные штабы, от него просто баба сбежала. Вот вся его идея, и орет.

— Перестань, Павлыч, — сказал Александр. — Ты же сам своим словам не веришь, нельзя же так. Подожди, куда ты?

— Досыпать, — ответил Васильев, не оглядываясь, и уже рассвет чувствовался в небе, потому что он угадывался даже в стороне, противоположной зареву.

2