Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

У входа Чернов оглядывается, хочет что-то сказать, но молча поворачивается и лезет в палатку, мы за ним. В палатке горит свеча, Козин лежит, укрывшись одеялом, — видна лишь голова в теплой кожаной шапке. Васька Мостовец сидит рядом с ним, при нашем появлении он некоторое время продолжает сидеть, растерянно оглядывая нас по очереди и что-то подтыкая под себя, затем неуклюже встает и стоит, пригнув голову — в палатке ему тесно, и Козин говорит:

— Садись, Васенька, что ты переломился вдвое?

Васька Мостовец садится опять, и Чернов присаживается рядом с ним.

— Ну что, Козин?

— Заболел, температура поднялась. Отвезли бы меня в поселок, товарищ Чернов.

— Так, понятно. А ты, Мостовец? Почему не на работе?

— Я…

— Ну ты, ты?

— Со мной он, — отвечает Козин. — У нас ведь, товарищ Чернов, человек человеку друг, товарищ и брат. Пришел проведать, а мне совсем плохо стало, вот и сидит. Что ж, по-вашему, подыхать мне?

— Ладно, Козин, не паясничай. Давно у тебя?

— С утра, товарищ Чернов, подстыл, видимо.

Всякий раз, когда он произносит это свое «товарищ Чернов», я замечаю на лице у Чернова страдальческую гримасу. Он внезапно откидывается на локоть, в глубину нар, и Козин отдергивает голову и криво усмехается.

— Проверяете, товарищ Чернов?

Они глядят друг на друга, в глаза, и затем Козин, моргая, прикрывает глаза.

— Ну, ну, проверяйте.

Широкая ладонь Чернова ложится на лоб Козина.

— Что-то лоб у тебя холодный…

— Зато у меня резь в животе, вот тут, — Козин откидывает одеяло и показывает, Васька Мостовец улыбается в кулак, и Козин шикает на него, затем опять обращается к Чернову: — Может, у меня аппендицит, товарищ Чернов. А, как думаете?

— Хватит дурить, Козин, — стараясь сдерживаться, медленно говорит Чернов. — Ты совершенно здоров. И Мостовцу здесь нечего делать.

Мостовец беспомощно шевелится, зачем-то поднимает и опускает большие волосатые руки.

— Я что? — говорит он наконец. — Я так. Он попросил, я и пришел, плохо ему было. В карты… — он понимает, что говорит что-то неподобающее, но уже не может остановиться и оканчивает: — В картишки перебросились. Роману Кузьмичу скучно…

— Дурак! — резко обрывает его Козин, откидывает одеяло и садится, быстро-быстро шевеля ступнями ног, аккуратно обутыми в шерстяные носки. — Ну что вам, скажите, надо? Гробиться ради вашего плана я не буду, не заставите вы меня в такую погоду, ясно?

— Это не только мой план, Козин, — говорит Чернов вяло и неохотно. У меня такое чувство, что ему тоже все до смерти надоело: уговаривать нас, подбадривать, убеждать, что ему так же, как и нам, осточертел дождь и больше всего на свете ему хочется выбраться сейчас из мокроты и сырости под крепкую крышу и сухой электрический свет. — Это и твой план. Работать тебя я не могу заставить, а попросить — прошу. Сегодня трудно будет, всем будет трудно.

— Э-э, эта песня стара. Мне всю мою жизнь говорили: трудно, трудно, надо тянуть, надо терпеть. А сейчас мне пятьдесят четыре.

Козин упорно называет Чернова на «вы», а Чернов словно не замечает этого; он ни на кого не глядит, глаза у него голые, безволосые, блестящие, как у мокрой нахохленной птицы.

— Ладно, Козин, отдыхай, — Чернов говорит до странного спокойно. Лицо у него словно еще больше набрякло, он знает, что все мы ждем, как он поступит дальше, и кажется, что ему совершенно безразлично, он так же ровно и безразлично спрашивает, не глядя на Ваську Мостовца:

— Ну, а ты?

— Я что, — отвечает тот. — Я могу и пойти. — Васька Мостовец натягивает на себя куртку, не попадает в рукава и торопится.

Мы один за другим выбираемся из палатки, уже начинает темнеть, и потоки воды бегут у нас по ногам. Дождь словно бы усиливается, вода на реке кипит под его силой, но если раньше дождь падал прямо, то теперь он хлещет чуть наискось. Ветра еще не чувствуется, ветер пока не может перебить силу дождя, хотя за то время, что мы провели в палатке, что-то произошло — все вокруг словно потяжелело, помрачнело, набрякло, готовилось что-то новое, оно пока таится, но уже готово рухнуть на нас, на остров, на реку и придавить всех своей тяжестью. Что это такое, никто не может сказать, все дышат тяжелее, чем раньше, и я пытаюсь раздвинуть тугой от сырости ворот телогрейки.

— Ставь палатку, ребята, пока светло, — Самородов выбирает место сразу и указывает большой, торчащий из земли осколок скалы. — Рядом. Одним концом за камень закрепите. Давай, давай, начинай, ребята, шевелиться. Толька, а ты проверь лодку. Я пока осмотрю остров, потом распределимся.

— Я с тобой пойду, Денис. Сегодня катер здесь будет — переночуем, ничего.

Я вижу, как огромная до нелепости фигура Васьки Мостовца исчезает в дожде, за ним уходит Терентьев, и вслед ему Чернов кричит:

— Терентьев, через часок подойдешь к катеру, мы здесь распределимся.

— Хорошо, Виктор Петрович, — доносится до нас голос Терентьева.