Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Греться на катере с разрешения бригадиров, эй, слышите? — в последний раз раздается голос Чернова, и все расходятся.

Сквозь шум дождя доносятся глухие, характерные удары бревен друг о друга, мы прислушиваемся к ним с ненавистью. Самородов ставит меня с Толькой Устюжаниным в пару, затем к нам приводят еще длинного матроса Петьку с катера, тот совершенно не знает, что ему делать с багром, который ему дали. Наш участок — это небольшой выступ берега, за него все время цепляется идущий лес, и мы вынуждены его отталкивать, провожать дальше. Стоит нам чуть помедлить, как на выступе уже трещит залом, пучится, лезет вверх, и его сразу же начинает жать к берегу, и мы изо всех сил отпихиваем его. Ничего не видно, и долговязый матрос с катера слепо тычет багром, он почти не помогает нам, больше мешает. Он боится работать на мокрых, шевелящихся бревнах, и бегает по берегу, и хрипло кричит, словно подбадривает нас.

— Ну, на… он нам нужен! Развел тут бодягу, — матерится Устюжанин. — Сидел бы себе в кубрике, лучше бы уху сварил.

Устюжанин и здесь не забывает о своем могучем желудке, жизнелюбие Тольки поразительно.

Мы на бревнах, которые прижало к берегу и которых становится все больше, и мы ничего не можем с этим сделать. В два багра мы стараемся сдвинуть, оттолкнуть на течение часть леса, нам это не под силу, нам не хватает третьего.

— Эй, ты! — зовет Толька Устюжанин. — Иди сюда, матрос!

Длинный Петька неуклюже лезет по бревнам с берега, и я машинально отмечаю про себя, насколько я умелее его, ноги словно сами собой выбирают самые толстые спины бревен, глаза все схватывают, и багор в руках здесь — ценность, которую ни за что никому не доверишь. Я рад, что не боюсь, что страха нет, жалко, что этого никто, кроме меня, не знает и не видит. Жалко, что Самородов далеко. Мне хочется, чтобы меня сейчас видел Самородов. Правда, я сразу же забываю об этом, меня полностью захватывает работа, и я уже не думаю ни о других, ни о себе.

— Давай, давай! — радостно кричу я. — Сюда! Выбирай бревна потолще!

Под нами лес, под лесом вода. И вверху дождь, вверху тоже вода. Неба нет, и дождь давит откуда-то сбоку, мы работаем вполоборота к нему, и нам уже не холодно, нам даже жарко.

— Стой, ребята! — неожиданно радостно вопит Толька Устюжанин. — Сергей, кончай, пусть его лезет.

— Почему? — не понимаю я.

— Здесь стремнина, — торопливо объясняет Толька Устюжанин. — Набьет хвост и обязательно само оторвет.

Я неуверенно опускаю багор и перестаю отталкивать подплывающие бревна.

— Посмотришь, — Толька Устюжанин обрадован своим открытием, возбужден, и я не могу не верить ему, он, несмотря на возраст, опытный сплавщик.

Мы напряженно ждем, а залом растет у нас на глазах, и потом под нами начинает трещать, мы бросаемся на берег и видим нелепую длинновязую фигуру матроса, который почему-то никак не может сдвинуться с места.

— Сюда! — бросается к нему Толька Устюжанин. — Сюда, мать твою…

— Багор застрял, — доносится до нас жалкий голос матроса.

— Бросай, дурак, беги.

Залом, двигаясь к берегу, приподнимается, пучится, длинная фигура на нем колышется, извиваясь, вдруг исчезает, затем опять появляется, делает несколько нелепых прыжков и шлепается рядом с нами на гальку, скрытую водой, бегущей с острова в реку.

Я нагибаюсь к матросу, приподнимаю его за плечи.

— Багор все-таки вытянул, — идиотски-счастливым голосом говорит матрос и встает.

— Закурить бы…

— Куда к черту, воды в карманах целые лужи.

Залом, медленно отворачивая от берега, с треском рушится, уходит, и Толька Устюжанин чуть не приплясывает.

— Видали? Я что говорил?

Это повторяется во второй и в третий раз, и мы решаемся немного отдохнуть и все-таки покурить. Мы с матросом накрываем Тольку Устюжанина полами своих плащей, и он долго возится под нами и бормочет, и наконец наши ноздри начинает щекотать запах сырого табачного дыма, я глотаю слюну. Мы делаем по нескольку затяжек из одной папиросы.

— Здесь нам делать нечего, — говорит Устюжанин. — Здесь все время будет так: набьет и унесет. Айда, ребята, к Самородову, там, наверное, туго приходится.

Никто из нас не знает, сколько прошло времени и что происходит у других, судя по тому, что к нам никто не заглянул, у других действительно туго. Мы уже вскидываем багры на плечи, когда на остров рушится новый шквал ветра, он опрокидывает меня и длинного матроса на землю и выхлестывает на берег, кажется, всю реку. Все вокруг мешается, трещит: и меня куда-то тянет вода, я выпускаю из рук багор и цепляюсь за сыпучую гальку. Меня все тянет, и я понимаю, что я под водой. Меня вертит и бросает прямо грудью на что-то твердое, в глазах искрится и сразу темнеет. Я успеваю понять, что подо мной бревно, и успеваю обхватить его руками, и чувствую, что меня куда-то несет, затем снова швыряет. Все исчезает, и наступает полная тишина, непроницаемая, глухая. «Кажется, все, — думаю я. — Вот тебе и все», — успеваю подумать я в этой тишине.