Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Мы лежим уже с полчаса, а вокруг все никак не успокаивается. Я шевелю головой, приподнимаю ее, отплевывая забивший рот и ноздри песок, и, осторожно сгребая с лица грязь, открываю глаза. Первое время я не могу прийти в себя и не верю своим глазам. Дождя нет, над островом совершенно чистое-чистое небо, звезды, луна, да, да, огромная, светлая, как начищенный поднос, настоящая луна недалеко от горизонта и светло-светло, совсем светло. И только сильный ветер, ветер свистит по-прежнему, дождя нет.

— Ура! — выкрикиваю я сидя, нелепо задирая кверху здоровую правую руку, ноги мои замурованы галькой.

Рядом шевелится бесформенная груда гравия, и, отфыркиваясь, появляется матрос, выкарабкивается из-под обломков и Толька Устюжанин. Вокруг пусто: ни палаток, ни катера, ни людей — мы прыгаем, пытаясь согреться, прислушиваемся. Один ветер, ветер, везде один только ветер.

— Эй-ей! — кричит Толька Устюжанин, поворачиваясь во все стороны и поднося сложенные ладони ко рту. — Э-эй!

Мы прислушиваемся, никого, только ветер и ветер.

— Э-эй!

Мы радуемся луне и звездам, как дикари, мы бегаем по пустынному берегу. И река тоже начинает успокаиваться.

— Э-эй!

Матрос Петька откапывает свой багор и говорит изумленно:

— Нашел, ребята, а? Рукавицу нашел! Стоп, слушайте!

Мы замираем и слышим где-то вдали захлебывающийся неровный перестук моторов.

— Это катер, — говорит матрос вздрагивающим голосом. — Убей меня на месте, это катер! Ей-богу, это он, наш старик. Он, подлец.

И в ту же минуту до нас доносится откуда-то с противоположной стороны островка:

— Э-ге-е-ей!

Некоторое время мы стоим молча, затем бросаемся туда, навстречу крикам.

Светит луна, и звезды крупные, частые, по реке опять начинает идти лес.

17

Все тополя, какие были на острове, или сломаны, или выворочены с корнем. Мы идем вдоль берега, везде, везде, насколько хватает глаз, на берегу лес, выброшенный из воды.

— Ну, подвалило работенки, — уныло говорит матрос.

Становится холодно. Мокрая насквозь одежда стягивает тело, и я с вожделением думаю о костре, о большом жарком костре, чтобы от сухости, от горячих потоков воздуха шевелились волосы и потрескивала кожа на лице. Это несбыточно, это роскошь, о которой можно только мечтать. Тело тяжелое, словно разбухло от сырости, и никак не умещается в одежду. И в голове еще гуд, дробный стук — это от недельного беспрерывного дождя, от усталости, от циклона, но дождь кончился, дождь кончился, главное, дождь кончился. Не верится, что дождь кончился, глаза нет-нет да и скользят по небу с неосознанной тревогой. Тревога заставляет нас идти быстрее, и сразу за поворотом мы видим большой костер (странно, почему мы не заметили его отсветов раньше?), видим столпившихся возле него людей. По их позам мы еще издали понимаем, что произошло большое несчастье, царапина, даже сломанная нога не заставит десять сплавщиков стоять с такой угрюмой неподвижностью. Мы слышим, как у нас под ногами пронзительно скрипит галька, и чем ближе мы подходим, тем громче она скрипит, и уже не скрипит, а визжит, и челюсти сами собой мучительно сжимаются. Никто не радуется нашему возвращению, никто не бросается нам навстречу, и лишь Самородов устало и тихо говорит:

— Все целы? Слава богу.

Он так и говорит «слава богу», а не матерится от радости, как обычно, и мы подходим к костру, стараясь не скрипеть проклятой галькой.

На ветках, на каком-то тряпье у костра лежит человек, и вся голова его обмотана тряпьем, у него не забинтован только рот, и от этого голова кажется огромной, уродливой. Повязка черна от проступившей крови.

— Кто это? — тихо спрашивает Устюжанин, все молчат, и он не решается повторить свой вопрос.

Ветер стихает совершенно, слышится, как трутся друг о друга, глухо стукаются плывущие по реке бревна. Одинокий рокот работающего мотора доносится по-прежнему откуда-то издалека, он то стихает, захлебываясь, то опять начинает работать ровно, нам кажется, что он нисколько не приближается.

— Можно сделать плот, — предлагает Самородов. — Положить на плот и плыть, как?

— Чепуха, Денис. До строительства двадцать километров, в лучшем случае четыре часа. Ничего не выйдет.

В голосе Чернова звучит бессилие. Сорвало и унесло катер, смыло и разбило в щепы наши лодки. Палаток тоже нет. Вся коса завалена перепутавшимся лесом, водорослями, какими-то обломками. Кажется, удар бури пришелся сильнее всего на этот участок, все перемешано, изуродовано, смыто, покалечено.

Я вспоминаю, как меня ударило волной, и у меня сразу начинает ныть рука, и я невольно поддерживаю ее другой рукой, как ребенка. Рядом со мной Толька Устюжанин, он делает шаг вперед к лежащему на тряпье человеку, его опережает Козин.

— Ну что, начальство, довольно теперь? — спрашивает он, и рядом с ним по-прежнему нелепая фигура Васьки Мостовца без шапки, выше всех, и луна ярко высвечивает его голову со слипшимися, мокрыми космами. — За кубометр леса вы все готовы нас черту продать.