Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Последнее он особенно подчеркивает, и все понимают, что он в самом деле хочет сказать. Вот, мол, и я когда-то начальством был, только я не такой, нет, не такой, у меня совесть была.

Так зло он говорил, когда мы пили в столовой и он полез ко мне драться. Я с трудом разбираю его слова, у меня в голове шум, и хочется поскорее сесть.

— Что вам до него? — Козин кивает на лежащего у костра забинтованного человека. — Вам план подай, а вы знаете, что за это вас могут хорошенько шлепнуть, если мы дурами не будем? Знаете?

Он говорит, а Чернов молчит, и чем злее разгорается Козин, тем упорнее молчит Чернов, он стоит и, наклонив голову, о чем-то думает. Он точно не слышит Козина и старается додумать какую-то свою важную мысль.

— Молчишь, начальство? — Козин выходит из себя, его истеричный, с судорожными придыханиями голос режет слух.

Мне все время хочется сесть. Но все стоят, и сесть невозможно. Рука болит сильно, ей тепло от костра. И больше всего хочется, чтобы Козин замолчал. От боли в руке и вязкого тепла в голове путается, мне кажется, что я засыпаю. Я вздрагиваю от тишины и поднимаю голову, когда Самородов уже держит Козина за ворот и, часто дыша, говорит почти шепотом:

— Молчи, сука! Чего ты выламываешься, сука, на несчастье другого заработать хочешь? Мы еще разберемся, кто виноват. Ты с ним рядом работал, куда глядел?

На лице у Козина что-то вроде улыбки, и вся она деланная, фальшивая и наглая одновременно.

— Мне не присобачишь. Я лицо подневольное, приказали — пошел.

— Видели мы таких подневольных, да ты кому угодно на горло наступишь и прав будешь. Шагай отсюда, тут тебя раскусили…

— Оставь его, Самородов. — Чернов, не оглядываясь, идет к костру. Галька под его сапогами скрежещет яростно, от ее скрежета разламывает голову.

Всех останавливает голос Савина, стоящего на коленях у головы лежавшего у костра человека.

— Ребята, слышите?..

— Что, что? — подходя к костру, с надеждой спрашивает Чернов.

— Хрипит… Должно, кончается, послушай.

На минуту у костра становится совершенно тихо.

— Слышите, хрипит…

Савин старается что-то сделать, подсовывает под забинтованную голову руку, приподнимает, пытается что-то услышать и все наклоняется и наклоняется к забинтованной голове то одним, то другим ухом и хриплым шепотом спрашивает:

— Чижик, а Чижик… Не слышишь? Это же я, Савин, Семка Савин. И сплаву скоро конец. Чижик, а Чижик, отзовись, — просит Савин.

У меня в голове все время бьется мысль: если бы не Венька, я был бы на его месте. Я отказался идти с Козиным, и пошел он, Венька Чижиков. Я отказался из-за Козина, и вот… Почему не Козин, а Венька Чижиков? Потому что я отказался? Чушь, чушь, ерунда! Все обойдется, и он не умрет, отойдет, отлежится и опять будет решать свои шахматные головоломки.

— Денис, — слышится голос Чернова, и говорит он медленно, так медленно, трудно и жестко, что у меня выступает пот на лбу. Это от перенапряжения — все взвинчены до предела. — Распределить дежурства, собрать багры, и всем на берег, залома допускать нельзя, ребята. Забить канал — значит сорвать строительство и сплав. С ним останется кто-нибудь один. Как только возвратится катер — отвезем в больницу.

Все молчат.

— Тюрину нельзя идти, руку у него повредило, — вдруг слышу я голос Самородова и удивленно поднимаю голову. — Вот Тюрин с ним останется, — Самородов говорит быстро, точно боится, что его перебьют, он хрипло, с присвистом дышит.

— Ну вот он и останется, — говорит Чернов. — Оставайся.

Я пытаюсь что-то возразить, пытаюсь приподнять бессильно повисшую руку другой, здоровой, и умолкаю под тяжелым взглядом Самородова. Я тупо опускаюсь на мокрую гальку, хотя знаю, что нельзя этого делать, нельзя соглашаться, нельзя себе уступать. Кто-то, кажется, Самородов, подбрасывает мне охапку веток.

— Что его, сильно? — доносится до меня голос Чернова.

— Прилично, чуть не унесло, — торопливым шепотом отвечает Устюжанин, — еще лиственницей прихлопнуло, хорошо, хоть только рука, думал, поминай как звали.

«Надо пересилить себя, встать. Встань, подлец, другим не лучше тебя. Встань», — в каком-то полузабытьи думаю я — и не двигаюсь с места, пытаюсь поднять голову — и не могу. Я слышу, как рядом шумит река. Я плыву, куда-то плыву на одном бревне, том самом, что спасло меня, и мне не страшно. Подо мной широкий, неровно обрезанный комель, каменистый берег, который, я вижу, все время уходит. Берег рядом, но он все время уходит, хотя я вижу даже блеск слюды в розоватом теплом граните на берегу. Меня отвлекает трудный, трудный вздох, он тянется долго, я вспоминаю о Веньке, и меня бьет озноб. Вздох повторяется тише, он еще непонятнее и страшнее. Я приподнимаюсь на локоть, пытаюсь разглядеть и ничего не вижу. Венька по-прежнему без сознания.