Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Вот и сейчас. Все перестали жевать и с удивлением уставились на темнолицего, кареглазого Петровича. Знали Меркулова незаметным, молчаливым человеком. Какая муха его укусила?

Громов повернул голову, встретил взгляд моториста, и сразу в глазах парня погасли смешливые искорки.

— Ты что это, Петрович?

— Ничего… Просто хочу рассказать тебе, щенок, про кусок хлеба. Вот такой, как у тебя в руках. Может, трошки больше.

— А-а… — протянул Громов, пытаясь спрятать неловкой улыбкой свое смущение перед другими и особенно перед молоденькой бракершей, сидевшей напротив.

Но на него никто больше не обращал внимания. С любопытством смотрели на Меркулова, и многие про себя усмехались: Петрович рассказывать будет! Тот самый, что больше десятка слов кряду не говаривал, даже при выдвижении его кандидатуры в депутаты районного Совета. Сейчас взмахнет, как обычно, рукой и отправится на деляну.

Петрович, успокаиваясь, глядел на пляшущие языки пламени. Отсвечивая в глазах, они придавали сосредоточенному, всегда чуть печальному взгляду моториста что-то новое. Некоторые тоже стали глядеть в костер, словно пытаясь понять, что увидел моторист в пламени. Но вот Меркулов заговорил, лица слушателей стали серьезными.

Случилось это давно, семнадцать лет назад. Низко над землей ползли в сторону Балтийского моря холодные, разбухшие от сырости тучи. Чужие тучи, как и та земля, над которой они проползли. Все кругом было чужое…

— Генка, — спросил Меркулов, с тоской глядя на тучи, почти наползавшие в овраг, — куда же мы все-таки забрели?

Тот, плотнее запахивая на себе шинель с отметинами споротых концлагерных нашивок, промолчал.

Вечерело. Сосны сыпали в овраг ржавую мертвую хвою.

— А у нас в Ясновске теперь снег, — сказал вдруг Генка Петров. — Белый-белый, как сахар.

Меркулов вздохнул. Генка чудак, всегда что-нибудь выдумает. Это у него от рождения, мать смолоду артисткой была. Снег и сахар. Снег холодный, как смерть, а сахар…

Меркулов беспокойно задвигался, чувствуя мучительные спазмы в желудке и тошноту, подступавшую к горлу. И вслед за тем тоненько-тоненько зазвенело в ушах и перед глазами качнулся песчаный склон оврага, покрытый кое-где темной, тоже мертвой травой.

— Черт, — сказал Меркулов, встряхивая головой.

Тошнота прошла, и радужные круги исчезли. Но мысли о еде, возникшие при упоминании о сахаре, не проходили.

— Как ты думаешь, — спросил Меркулов товарища, — может, это уже Польша?

Задумчиво пожевывая травинку, Генка обронил:

— Нет, рано. Еще Пруссия. Дней через пять.

Над ними громко и часто застучал дятел. Они вздрогнули, и Меркулов сунул руку в карман шинели, где у него хранился тупой клец от бороны.

— Дятел, — с облегчением сказал Генка, приваливаясь к обрыву.

Меркулов нервно рассмеялся:

— Черт. У меня в башке все перепуталось. Бредем, бредем… Вдруг куда к испанцам забредем?

Черные, потрескавшиеся губы Генки упрямо сжались. Сузились глубоко запавшие глаза.

— Мы идем на восток, — сердито сказал он. — Там Россия. Скоро стемнеет, и можно будет идти.

— Да, скоро стемнеет, — тихо отозвался Меркулов. — Но если нас поймают, мы угодим на полигон для тренировки овчарок.

— Молчи! — зло оборвал его Генка. — Дурак! Нужно о жизни думать. Нас не поймают. Скоро Россия.

По двадцать с небольшим прожили друзья на свете — Меркулов Пашка и Генка Петров. Росли на одной улице в заводском поселке Ясновске. Учились в одной школе, сидели за одной партой. Вместе пошли на работу, вместе ходили на гулянки. Но никогда не думали они, что придется им говорить: «Скоро Россия». Россия была вокруг них, была в них самих и о ней, как о матери, не слишком много думали. Теперь Россия стояла перед ними всегда. Что бы они ни делали, о чем ни думали, она стояла перед их взором. Шагая по чужой земле, они видели окрестности своего Ясновска. Вдыхая сырой и мерзлый воздух, они вспоминали, каков он там — дома. И этот милый, безраздельно владевший ими дух родины заменял хлеб, давал силы.

Вырвавшись из концлагеря в Пруссии во время воздушного налета, они пятый день шли на восток. Шли ночами. Как только начинало светать, забивались в овраг, в лес или другое мало-мальски пригодное место.

Они шли по унылой, скудной земле. Песок, тощие поля, тощие, насквозь просматриваемые лесочки. Они пуще смерти страшились, чтобы кто-нибудь их не заметил. На ноги сразу поднимется вся местная жандармерия. А они слишком хорошо знали, что такое немецкие овчарки.

Генка Петров, взявший на себя роль проводника, определял направление. У него не было ни компаса, ни карты, только страшная, ожесточенная уверенность: на востоке — Россия.

Вторые сутки, кроме воды, во рту ничего не было. На полях все убрано. Два дня назад они разделили последнюю сырую картофелину из десятка, что им посчастливилось подобрать на одной из проселочных дорог. А из фольварков и ферм, которые они и ночами обходили далеко стороной, доносились дразнящие запахи. Их все сильнее тянули к себе крытые красной черепицей крыши.

Темнота в овраге сгущалась, пора было двигаться. Но Генка почему-то молчал.