Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Нужно сходить в село, — сказал он наконец. — В то, что за лесом, к югу. Нужно чего-нибудь достать.

— Я схожу, — не сразу отозвался Меркулов.

— Почему ты?

— Потому что… Потому что ты лучше разбираешься, куда идти. Если…

— Нет, — Генка поморщился. — Раз так, пойдет тот, кто вытащит короткую палочку.

Он отыскал сухой стебелек, выломил из него две палочки и, сжав в кулаке, протянул Меркулову:

— Давай.

Короткая палочка досталась Генке.

Ночь. Чужая, нерусская, враждебная ночь. Меркулову, все сильнее мерзнущему, казалось, что это не он дрожит, а дрожит густая, насыщенная опасностью темень. Он встал и, сдерживая дыхание, долго вслушивался. Ничего не услышав, чтобы немного согреться, помахал руками, потоптался на месте и снова сел.

«Нужно было идти вдвоем, — подумал он затравленно. — Если что, одному все равно не выдержать».

Потом он стал думать о товарище, и возбужденное воображение рисовало перед ним Генку. Небольшого, коренастого, с исхудавшим лицом. Но глаза у Генки сощурены так, что Меркулову их не видно. Он попытался вспомнить, какие у Генки глаза, и с удивлением убедился, что не знает. Это его почему-то встревожило. Напрягая память, он снова пытался вспомнить и не мог.

Тревога охватила Меркулова сильнее. Теперь он с трудом удерживал себя на месте. Старался думать о чем-нибудь постороннем. Но, думая о другом, продолжал настороженно вслушиваться.

Встав, он опять зашагал по оврагу. Пять шагов туда, пять обратно. Так ходят в тюремных камерах. И лучше не думать, ни о чем не думать! Генка сказал: «Скоро Россия». Россия не может исчезнуть, что бы ни случилось.

Замерев на месте, Меркулов снова слушал враждебные звуки чужой ночи. Он слушал всеми клетками своего тела. Ему казалось, что он чувствует, как движется время. Оно струилось сквозь него, и он долго боялся шевельнуться.

«Не схожу ли я с ума?» — подумал он, проводя по лицу рукой.

Это была тяжкая, бесконечная ночь. Такой Меркулов еще не знал. Он уже понял, что произошло несчастье.

Когда мрак в овраге стал редеть, Меркулов сел и уткнулся головой в колени. Идти все равно было нельзя — днем он попытается узнать, что произошло с Генкой. А ночью пойдет. Нет, не может он уйти с этого моста! Генка, Генка!.. Скоро Россия, Генка! Ты же сам говорил…

А по земле нерешительно и робко крался поздний осенний рассвет. Ветер потянул с запада, зашевелил рыхлый туман. С откоса в овраг тонкой струйкой посыпался песок. Меркулов вскочил, оглянулся, и лицо его исказилось в беззвучном крике.

Генка вернулся.

Он лежал на дне оврага, и большое темное пятно расплывалось по его шинели. Он крепко прижимал к груди кусок хлеба — треть буханки.

Генка вернулся. Он сумел вернуться. С хлебом, не нужным теперь ему, но необходимым товарищу.

Меркулов стоял на коленях, склонившись к самому лицу, и слушал его хриплый шепот. У Генки на губах алела пена. Лицо было белым-белым. «Как сахар», — вспомнил Меркулов, кусая губы, чтобы не расплакаться.

— Слышишь, дерево в парке у самого входа, тополь… большой тополь. Ты побудь там. Мы там встречались с Настенькой. Пашка, слышишь… мы не успели пожениться… у нее будет ребенок. Я хотел сына. Слышишь, Пашка… она хорошая… она должна жалеть его. Как в плен попали, расскажешь. Ты дойдешь.

Скосив глаза, умирающий увидел товарища.

— Не плачь, не надо. Я думал, умирать труднее. Лучше попрощаемся. Дома поцелуй Настеньку… И я с тобой. Ты дойдешь, хлеба немного есть. И ботинки мои возьми. Крепче твоих, кожаные…

В последний миг Меркулов увидел Генкины глаза. Они были, как небо, голубые и чистые. Потом они стали гаснуть. Глаза умирали последними.

Когда Петрович замолчал, пламя уже спадало. Синеватые язычки пламени становились все меньше и бледнее. Никто из сидевших у костра не решался нарушить молчание.

Петрович застегнул ватник:

— Теперь много хлеба. Но хлеб — свят. Вы знаете моего старшего — Владимира. В десятом классе, взрослый. Он мне, может, дороже жизни, я его пальцем ни разу не тронул. Если бы он так о хлебе сказал…

Меркулов встал, вскинул пилу на плечо и тяжело зашагал от костра к своей деляне.

А остальные по-прежнему молчали и глядели ему вслед.

Но вот смотревшая в пламя девушка-бракерша дрогнувшим голосом произнесла:

— Ребята, ведь у Володьки Меркулова глаза голубые… Голубые и чистые, как небо.

В огонь подбросили охапку веток, и костер взметнулся высоким пламенем.

ПЕСЧАНЫЙ ПЛЯЖ