Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Сегодня у меня субботний вечер, и я долго моюсь под медным краном, зеленым от старости. Вода бежит с фырканьем и визгом, я опять думаю о том, что его надо починить. У меня двухкомнатная квартира на одного, хорошая, просторная ванна, облицованная кафелем, есть кран и на кухне, и под ним — раковина, зеленая и старая, вся в трещинах от времени. Ко мне после смерти матери в одну комнату просились квартиранты. И хотя мне было жалко этих молодоженов, я отказал, потому что мне самому двадцать четыре года и как раз надо мной, на втором этаже, живет Галка, студентка-медичка. Ей двадцать лет, и она на третьем курсе; когда мы встречаемся, то подолгу стоим, а иногда ходим в кино или на танцы. Мы выросли в одном дворе, и нам не нужно много разговаривать, чтобы понять. «Подожди», — говорит она, и я молча киваю: «Подожду», хотя ждать мне становится все труднее.

Одним словом, я не сдал комнаты молодоженам. Я еще, правда, забыл сказать, что я работаю на заводе отопительного оборудования формовщиком и поэтому не так уж много бываю дома; живу я в центре, а работаю в полутора часах езды. Галка говорит, что мне надо найти работу поближе, и я соглашаюсь. Надо, конечно, надо.

Я прикручиваю кран, пытаясь хоть немного утихомирить его, но мне плохо удается — визг переходит в фырканье и потом неожиданно в рев. Я морщусь, стучу по крану, пока в стену не начинает ожесточенно колотить мой глуховатый сосед — подполковник в отставке. Теперь он на пенсии, имеет на двоих четыре комнаты и редактирует какие-то досаафовские издания.

Я, улыбнувшись, постучал ему в ответ и завернул кран; это его, наверное, жена заставила, сам бы он ни за что не услышал.

Я ходил с полотенцем через плечо по просторной кухне и заглядывал во все кастрюли: чего бы поесть? Были бы деньги, можно бы пригласить Галку куда-нибудь в кафе, не каждый ведь день бывает суббота. Но денег нет, и у Галки сегодня какие-то практические занятия. И субботний вечер мне предстоит провести в мрачном одиночестве. А до этого еще нужно сварить макароны и выгладить брюки.

Я вспоминаю, что на днях ожидают приезда Степки Тулузина, и мне становится еще грустнее. Не я виноват, что еще в том возрасте, когда малую нужду не стыдятся справлять при всех, тут же под кустиком во дворе, я уже глядел на своего ровесника, пухлощекого Степочку Тулузина, влюбленными глазами. А моя покойная мать всегда говорила, что из меня ничего путного не получится. Может быть, она была права, а может, и не права, но опять же я не виноват, если моя мама ходила к Тулузиным убирать квартиру и стирать белье, а у Степочки были красивые игрушки. Мы с мамой жили одни, а Тулузины платили хорошо. Хоть война и кончилась, было трудно: отец пропал без вести, а мамина зарплата была мала.

Помню, как однажды, когда я, увязавшись с матерью к Тулузиным, попытался потаскать за хвост Степочкиного коня с розовой гривой, мать Степочки, высокая блондинистая дама, всегда жаловавшаяся на свою печень, строго заметила моей матери, что на улице полно всякой заразы и она не может позволить трогать игрушки сына кому бы то ни было, и тем более грязными руками: сейчас столько болезней кругом, а бедные дети так восприимчивы… Я видел, как мать кивнула, соглашаясь, и выпустил хвост коня с розовой гривой.

Мать страдала сердцем, и ей было трудно работать, она ходила тяжело переваливаясь. И, возвращаясь от Тулузиных, долго отдыхала, сидя на продавленной кровати как оплывшая груда: у Тулузиных была большая квартира с паркетными полами.

— Что там Степочка делает? — спрашивал я беззастенчиво и жадно, потому что после случая с бело-розовым конем никогда больше не ходил с матерью к Тулузиным.

— Да что ему делать, — всегда неохотно и зло отвечала мать и всегда примерно одними и теми же словами. — Что ему, растет захребетник для нашей сестры. То ему не хорошо, это дай, то убери!

Бедная мама! Она всю жизнь проработала дворничихой и любила сильные слова и энергичные выражения.

Я знаю, что Степка заканчивает университет и, кажется, его оставляют при аспирантуре. Меня это нисколько не трогает, хотя я работаю всего только формовщиком на заводе отопительного оборудования. При желании и я смогу учиться, я хорошо окончил десятилетку, и институт от меня не уйдет. А Степке и в детстве, когда ему случалось чем-нибудь отличиться, учителя и знакомые говорили, что он умница, весь в отца. Он и вправду учился отлично, а Тулузин-старший действительно большой ученый, и тут ничего не попишешь. Я улыбаюсь своей прежней наивности: теперь-то я знаю, что все в жизни не так уж просто и розово, как это казалось в детстве.