Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Понимаешь, гляжу вслед и ничего не вижу, словно туманом застелило. Представить себе нельзя, как я ему желал счастья, этому парию; и не потому, Сашка, что это был мой сын. Такое уж настроение вышло, я ни раньше, ни потом такого не переживал. Наверное, хорошо было бы после просто лечь и умереть. Вот, думаю, она и проявилась, высшая справедливость жизни. А впрочем, что говорить, какие там думы… Добрался я после этого до вокзала, купил билет на Москву, сел. Какое-то тупое успокоение навалилось, и все равно — куда и зачем ехать, лег я на полку, подложил под голову ватник. Почти двое суток не спал до этого — снился барак, сны меня тогда одолевали; не успеешь глаза закрыть, сразу какая-то чертовщина начинает мерещиться. То в атаку бегу, то тайга на меня валится, то вдруг рядом со мной будто тот самый майор Порошин. Орет, папироса в зубах, дымом пахнет, а у меня от ненависти в висках стучит, вот-вот сорвусь. Не хочу я его рядом видеть, говорю, уходи, мол, а он курит, глаза холодные, злые, слышу, вроде спрашивает что-то. Становлюсь, как положено, спрашиваю: «Что вам, гражданин начальник?»

«Да вот, Васильев, спрашиваю, как, нашел правду?»

«Нашел, — говорю, — гражданин Порошин, вот она, родимая!»

Не ожидал он, что достану ломом, только хрястнула голова, как гнилая тыква, и мозг полез. Ударил и проснулся. Голоса кругом, смех, поезд стоит, а за окном бабы яйцами торгуют, черешней. Взял я свой ватник и вышел из вагона, ветерок меня охватил, на солнышко я прищурился и присел на лавочку. А поезд тем временем пошел. Гляжу вслед, а подняться сил недостает. Куда, думаю, ехать-то, теперь уж мне все равно.

Васильев вернулся в Киев еще раз, да и не мог не вернуться: даже зверь не сразу уходит от разоренного логова. Ему необходимо было встретиться с женой, и он, выбрав время, когда она отправилась на рынок, пошел следом; она мало изменилась, но располнела, и ему опять казалось, что все это происходит с кем-то другим. Он шел узкими тротуарами, не замечая людей, затем по старой, мощенной булыжником улице, он подходил к ней все ближе и, наконец, выбрал момент и окликнул.

— Здравствуй, Анна, — тихо сказал Васильев, стыдясь своего вида и поэтому все время стараясь улыбнуться, и она удивленно оглянулась. — Не узнаешь? — спросил он с каким-то посторонним, горьким любопытством, и она медленно качнула головой. У нее были те же глаза — вросшие в память за годы войны и тюрьмы, те же губы — небрежно, слегка косо подкрашенные. «Да вспомни же! Вспомни!» — беззвучно попросил он и увидел, как меняется у нее лицо; безразличие перешло в удивление, затем были страх, растерянность, немой и долгий крик.

— Иван, — прошептала она едва слышно и, словно защищая себя, отодвинувшись неловким движением, обессиленно привалилась спиной к кирпичной кладке дома.

— Как я потом смеялся, Сашка, — сказал Васильев. — Сам уж перепугался себя, хочу остановиться и не могу, разрывает меня всего изнутри…

Александр медленно отвернулся, встал и отошел к окну; он в первый раз почувствовал, что этот человек с оплывшим лицом и вспухшими глазами может быть страшным, до холода в груди чужим; пригнувшись, Александр подставил голову ветру.

— Она поверила, Сашка, всему, что ей сообщили, да ведь и ее нечего винить, она о детях думала, — сказал Васильев, и опять наступило молчание; издалека, словно из-под земли, донеслось конское ржание, и Васильев, как автомат, вытолкнул из себя:

— Слышишь, главного инженера откуда-то несет, его конь, по голосу узнаю. Скотина бессловесная, а конюшню знает, тоже привыкает к дому.

Впервые за вечер он тяжело заворочался, помогая себе руками, поднялся и, шлепая босыми ногами, прошел к шкафчику, достал стакан и бутылку.

— Не надо, Павлыч, — попросил Александр, оглядываясь и быстро подходя к нему; теперь они стояли друг против друга; Васильев покосился, помедлил и стал наливать.

— Слушай, это же ни в какие ворота не лезет. Выпил, и хватит, что же ты насильно глушишь?

— Милый ты мой, хороший, я тебя люблю, Сашка, — сказал Васильев, — но ты мне не мешай, не надо. Мне нельзя мешать, я всегда считал тебя умным парнем. Будь здоров, я за тебя хочу выпить. — Он запрокинул голову, и Александр видел, как двигается его кадык.

— Хорошо… Выпьешь? — спросил Васильев. — А впрочем, черт с тобой, не надо тебе привыкать к этой дряни, ничего доброго не будет, — он поставил на стол бутылку, отодвинул стакан и вытер губы, с пьяным, насмешливым прищуром все время следя за Александром.

— О чем думаешь? — спросил Васильев, стараясь говорить спокойно, и, не дожидаясь ответа, лег, заскрипев пружинами кровати. — Пора спать, Сашка, иди, иди, спать хочу. Вот еще немного глотну…

— Знаешь, Павлыч, если ты сам не остановишься, позову ребят, свяжем.

— Почему?

— Я не позволю тебе заниматься самоубийством. Не дам, Павлыч, нельзя тебе.

Васильев видел, как Александр взял бутылку за горлышко и выбросил ее в окно, в последний момент он хотел остановить, но тело словно прикипело к кровати, налилось немыслимой тяжестью, жидким свинцом, и стали гореть ноги.