Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Долгая история… Поздно, зарю проспим. Ты сегодня ахал весь день, а вот посмотришь еще, какие здесь зори.

Васильев стянул сапоги, придвинул к огню ноги, от насыревших портянок сразу заструился мутный парок.

— Да я так и не смогу рассказать, это надо коряком, вероятно, родиться. И вроде бы ничего особого и нет в этой истории — отец, сын и охотница-девушка… Корячка. А сын с отцом русские, даже дворяне. Они вроде бы поселились в этой долине еще в прошлом веке, после того как отец, молодой гвардейский офицер, застрелил свою жену и ее любовника, чуть ли не генерала. Сыну было всего два года, когда они здесь появились. Отец думал воспитать сынишку, чтобы тот и не знал о существовании женщины, тогда на земле еще могла быть такая возможность. Он объявил Веселые протоки своим владением, построил юрту, стал охотиться и торговать с американцами мехом и золотом, завтра я покажу тебе это место. Коряк называл офицера «большим господином», говорят, к нему сами приходили соболи — он, очевидно, их прикармливал. А потом случилось то, что всегда случается в таких историях: сын вырос, разумеется, встретил девушку-охотницу и ушел вместе с ней. Отец проклял его и умер, а у девушки родился сын-богатырь, он спасал людей от бед и врагов — видишь, как просто. А когда коряк рассказывал, то у него и ветер был, и деревья в тайге падали, и волки выли, и куда-то стада олешков неслись. Я слушал и всегда чувствовал, что где-то рядом край земли. Океан… Ну ладно, давай спать. Хватит. Подвинь немного в костер вон тот пенек и спи.

— Спокойной ночи, Павлыч. Ты думаешь, это правда?

— Думаю… Ты видел когда-нибудь нашего председателя облисполкома? Его фамилия — Голицын, Андрей Павлович Голицын… Говорят, один из потомков того богатыря. Ладно, Сашка, спи.

Но сон прошел, хотя на часах перевалило за десять, где-то забеспокоилась, захлопала крыльями и хрипло закричала на взлете утка.

— Соболь озорует, — отметил Васильев, прислушиваясь. — Мал, да кровожаден зверек. Ты не спишь еще?

— Да нет, что-то об отцах и детях задумался. Когда они перестают понимать друг друга, человечество, очевидно, и перешагивает через новый рубеж.

— Где ты вычитал? — удивился Васильев, поворачивая к нему голову, про себя радуясь тому все увеличивающемуся чувству покоя и равновесия, которое словно навсегда отодвинуло от него горечь и беспокойство жизни, оставив лишь самые примитивные ощущения и мысли; он, может, только поэтому и обратил внимание на непривычно тяжелые и холодные слова Александра и удивился.

— Да нет, нигде я ничего не вычитывал, — сказал Александр, не сдерживая зевоту. — Кажется, что-то такое приснилось.

— А, значит, сам дошел. Ну, спи.

— А если не спится?

— Тогда разговаривай. Мне тоже не спится, снег, что ли, думает пойти? Ноги ломит… И тишь какая, словно тебе в могиле. Всегда вот так действует.

В паузах было слышно веселое потрескивание костра, у Александра все неудержимое начинали слипаться глаза. «Хорошо-то как, — подумал он уже в полудремоте. — Кажется, Павлыч о чем-то говорит».

Сонно приподняв голову, он поморгал на огонь, и от этого в глазах пошла золотистая чернота.

— Я говорю, сам ты думаешь об отце?

— Об отце? Теперь чего о нем думать. Не знаю, что у них с матерью стряслось… Я отца из книг больше представляю, мать, вижу, не хочет рассказывать. И знаешь, Павлыч, мне никогда не удастся увидеть его… Ну вот как тебя, например. — Помолчав, Александр добавил: — Давай спать, что ли, так мы до утра проговорим.

Он уснул, свернувшись и чему-то улыбаясь во сне. Васильев, подбрасывая в костер, вспоминал; у него бывали такие ночи, когда он не мог сомкнуть глаз, вот и сейчас вроде бы устал, и воздух свежий, а сон не шел. Глядя на улыбавшегося во сне Александра, он курил, прислушиваясь к ночным звукам и шорохам; хорошо, что он не отговорил парня пойти, и он из того же поколения сыновей, никогда не знавших отцов, хорохорится, а ведь мальчишка еще, во сне так совсем по-детски беспомощен. Ему достанется в жизни — он из тех, которым всегда достается; ловчить не умеет, будет ходить в синяках и шишках.

Васильев подавил вздох, шевельнулось в душе что-то давно забытое, словно встали и тут же рассеялись далекие, неясные тени, и детская кроватка была когда-то, слабое тельце, вздернутый носик, пух на мягком темечке, до чего же беспомощным приходит на этот свет человек, просто удивительно, а потом растет, улыбаться учится, лепечет что-то.

«Папка! Папка!»

С замершим сердцем Васильев оглянулся, темная громада тайги нависала со всех сторон, и Васильев, сдерживая дыхание, придвинулся к Александру, поправил на нем теплую куртку и потом долго не мог попасть концом потухшей цигарки в красноватый уголек.