Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Галинка, понимая его состояние, отложила блузку и, не сводя с Александра глаз, опустилась на стул.

— Проходи, раз пришел, я от своих слов еще никогда не отказывалась.

Он стоял как приклеенный и только после вторичного приглашения с трудом оторвался от косяка и подошел к столу. Галинка подвинула ему табуретку, он в ответ слепо улыбнулся; была слабость и дрожь в коленях и странная сухость во рту.

— Нет, не могу, — сказал он тихо, поставил табуретку на место и впервые взглянул Галинке в глаза. — Смеешься?

— Как же, стала бы я ради этого огород городить, мать в гости посылать.

— Не могу, — повторил он шепотом, и лицо Галинки залил румянец.

— Я дверь закрою, — тихо отозвалась она, поднимаясь.

— Зачем?

Вопрос был глуп, и он сам это понял; Галинка, не поднимая глаз, с тихим лицом прошла мимо, обдав его ветром и неуловимым горьковатым запахом одежды.

— Галинка…

— Что? Ты, может, немного выпьешь? У меня есть.

Она глядела на него вполне серьезно, у него были большие пухлые губы и уже отчетливо начали пробиваться темные усы; она увидела, что он весь дрожит, и, отвечая на его волнение, потянулась к нему, и в следующее мгновение он стал целовать ее. Она с трудом высвободилась…

— Погоди… Сумасшедший… Я свет погашу, ты раздевайся.

— Совсем?

Засмеявшись и щелкнув выключателем, она отдернула занавески на окнах: мягкий сумрак наполнил комнату. Александр со злостью рвал с себя заевший ремень, путался в брюках и когда, наконец, освободился, Галинка лежала в кровати, укрывшись до подбородка, и он, не смущаясь наготы, подошел к ней, откинул простыню, лег рядом, нашел ее губы и притих.

— Что же ты? — спросила Галинка, дыша ему в лицо неровно и жарко. — A-а… Господи, я-то… дурища…

Она тихонько засмеялась, подсунула ему руку под голову; он увидел ее полуприкрытые глаза; прошла минута, и ему показалось, что он теряет сознание и проваливается, он падал долго, долго, и тело исчезло, и все исчезло, и остались только руки Галинки и ее теплое частое дыхание.

— Что это было? — спросил он, с трудом приходя в себя, и Галинка поцеловала его в губы.

— Ты становишься мужчиной, Сашка, ну какой же ты смешной… Да не смотри ты так, господи, глаза-то, что у волка, горят.

Она выпроводила его под утро и перед этим, полуодетая, хлопотала у плиты, и он все мешал ей, и она его шутливо отталкивала.

— Господи, ненасытный, — говорила она, — садись лучше поешь, а то не успеешь до работы. Да перестань ты, Сашка, в самом деле, оставь что-нибудь на другой раз.

Она смеялась, дразнила его, и он ушел от нее неохотно, и весь день в нем жило ощущение прошедшей ночи, он то и дело глядел на часы, а под конец едва не заснул в углу гаража, где шоферы и трактористы сошлись покурить.

Приглядываясь к нему, Шамотько в конце концов не выдержал:

— Что ты сегодня, будто Христос, тихонький? Думаешь, в трактористах лучше будет? Одна бисова душа — бензин да грязь. Туточки, по крайней мере, хоть быстрота, а там — тьфу! И чего тебе вздумалось соглашаться? Шоферскому делу изменил, смотри ты, обиделся… Велика беда, покричали на него. На то оно и начальство, чтобы нашего брата прорабатывать. За что же им тогда деньги будут платить? Тебе-то хоть поделом досталось, а мне как-то штраф ни за что закатил инженер. Ты что, сегодня закончить думаешь? — спросил он, указывая на разобранный мотор, и Александр молча кивнул, думая о том, что скоро конец работы, вечер, и жалея Шамотько за его непрестанные заботы о заработке, за нудные разговоры о семье, о том, чтобы как-нибудь не поругаться с начальством, и, самое главное, что Шамотько никогда не узнает того, что он узнал; он ведь о женщинах говорит всегда недовольно, как о чем-то неприятном, приевшемся, но теперь-то Александр знает, что это не так.

Он вышел на улицу, глубже натянув от ветра фуражку; перед гаражом машины размесили землю совершенно в грязь, опять сыпался дождь, и небо было низкое и тяжелое. «Здорово-то как», — подумал он, радуясь и дождю, и грязи, и себе, и только неожиданная мысль о матери смутила его.

13

Осень наступила незаметно, вначале чуть зажелкли осины, березы, стала сохнуть необобранная ягода, и дни были теперь короче, и дожди пошли затяжные и частые. Уже кончался осенний ход кеты, у рыбацких избушек мокли тяжелые жерди с юколой, дымили коптильни. В тайге была своя жизнь, в ее глухомань теперь не каждый день проникало низкое солнце. На дремучих озерах откармливались перед отлетом хлопотливые стаи уток, сторожких гусей и лебедей; тут же бесшумно, стараясь не замочить лап, кружили лисы, и по ночам иногда в прибрежных зарослях раздавался отчаянный крик, хлопанье крыльев, хруст, и тысячи птиц, торопясь, наталкиваясь друг на друга, с шелестом отплывали от берегов — в лунные ночи они казались издали крупной рябью.