Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

В обед подъехал Головин на своем вездеходе. Александр как раз грел на костре копченую колбасу и, увидев директора, стал тщательно подправлять костер; для него уже не было секретом, что Головин обхаживает мать, полмесяца назад он не придавал значения шуткам на этот счет, но теперь при виде Головина в нем всякий раз появлялась сдержанная неприязнь, и он старался как-нибудь отойти в сторону; да и сам Головин прекрасно чувствовал, что на пути к Архиповой стоит этот длинноногий, по-мальчишески нескладный парень со своими, порой наивными и неясными убеждениями о жизни; Головину раньше не раз приходилось сталкиваться с ним в разговорах, и он всегда испытывал некоторую растерянность или, точнее сказать, любопытство. Слишком угловато и резко для своих лет толковал Александр те или иные явления, слишком откровенно касался тех вопросов и сторон жизни, которые предпочитали замалчивать более опытные люди. В разговорах с Александром Головин нередко оказывался в роли обвиняемого, это несколько смешило его и заставляло присматриваться более внимательно и к собственной дочери. Он начинал корить себя за то, что уделяет ей слишком мало времени и почти ничего не знает, чем она живет и как.

Сегодня Головин был в отличном настроении; поздоровавшись с рабочими, он заговорил с Назаровым — мастером центрального участка. Александр не слышал, о чем они толковали, но понял, что речь идет о приехавшем, тот, в телогрейке и валенках, стоял рядом и, склонив голову, внимательно, с легкой улыбкой слушал; поглядывая на него со стороны, Александр хмуро жевал горячую колбасу с хлебом; сидящий рядом Афоня Холостяк пошевелил костер и отодвинулся, защищая лицо от полетевших искр.

— Вишь, хлыщ, личико что у барышни, — сказал Афоня недовольно. — Тоже мне, жизнь изучать, будто она без того неизвестна.

— Красивый парнишка, завидуешь, Афоня, — возразила рослая широколицая девушка-бракер и, постукивая затвердевшей мазутной рукавицей по бревну, добавила: — Такого бы приголубить… Москва… Ессентуки… Разлюли-малина.

Шевельнув рыжими бровями, Афоня поглядел на нее значительно и ласково.

— Эх, Маруська, Маруська, — сказал он с легким вздохом. — Погубишь ты свою молодую жизнь. Ты лучше меня полюби, не гляди, что я ростом не взял: мал золотник, да дорог. А я таких уважаю, господи боже, казенник-то… хоть сваи заколачивай, двуспальный. Дух захватывает! Слышь, Марусь…

— Не торопись, дурак, не зарься на чужое, ишь губы распустил, не про тебя.

— Брось ругаться, на что тебе Ессентуки… Давай махнем в Паратунку, там, говорят, вода сильнее — раз искупался, месяц будет…

Назаров вместе с новеньким подошел к костру, и Афоня оборвал свой не совсем приличный рассказ о свойствах паратунской воды; все у костра перестали жевать, повернули головы к немногословному, всегда угрюмому Назарову.

— Вот, Архипов, новый прицепщик тебе, — сказал тот, присев у костра на корточки, — пусть пока с Холостяком поработает, а потом посмотрим. Фамилия его Косачев, звать Павлом, а дальше сами разберетесь.

Пожимая протянутую руку, Александр ухватил краем глаза дурашливо вытянутую физиономию Афони; у Косачева была узкая горячая ладонь, глубокие серые глаза, несколько холодноватые и настороженные.

— Александр.

— Павел.

— А я Афанасий, Холостяк — это фамилия такая.

Бракерша поправила платок и, отодвинув Афоню, перебивая, пропела:

— Маруся Буканова… Бракер.

— Очень приятно.

Наблюдавший за ними со стороны Головин, коротко взглянув на Александра, пошел к машине; обеденный перерыв кончился, минута в минуту зарокотала электростанция, проезжавший мимо Шамотько замедлил ход и погрозил Александру кулаком.

17

Трактористы стояли кружком, и Анищенко укоризненно глядел на Холостяка, а тот, потряхивая сломанной елочкой, огрызался, косил глазами.

— Посмотрите на него, ребята, очумел, — говорил он, обращаясь ко всем сразу и удивляясь. — Ну, сломал — подвернулась под руку. Тебе-то какого черта? Вон, посмотри, их тысячами ломают, твое, что ли? Тоже мне поп-батюшка нашелся…

— Ну, что ты, Афоня, я же так, просто к случаю, мысль такая пришла, чего же ее скрывать от тебя? Своих-то у тебя не густо, ну и решил просветить твою нетронутую девственность.

Афоня пожал плечами, недоверчиво промолчал, он недолюбливал Анищенко, тот под момент любил поиздеваться, не заметишь, с какой стороны и прицепится.

— Говорят, колхозники хлеб сеют, а мы тут хлеб вроде бы едим. Представляете, подползает наш Афоня к спелому полю, а в руках у него спички…

— Сравнил. То ж хлеб, ты что же, вредительство мне думаешь пришить?

— Ну, кому ты нужен, у тебя ведь не психология, Афоня, а доисторическая окаменелость, все равно ничего не поймешь. Вот разве взять да и свернуть тебе голову — тогда, может, дойдет.

Афоня оглянулся, засмеялся, он не любил ввязываться в споры с Анищенко, никогда нельзя было понять, всерьез ли тот говорит или шутит, ему лишь бы себя показать, из любого пустяка представление устроить, и лучше с ним не связываться.