Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Хватит, Саш, как тебе не стыдно! Вставай, пойдем домой, там тебя мать по морозу ищет. Со мной ты потом доругаешься, — она поднесла озябшие руки ко рту, подула в них. — Надо же, такой морозище. Ну вставай, вставай, еще тебя уговаривать, ребеночек.

— Иди, я за тобой.

— Ничего, и рядом можно, разрешаю, — сказала она, жалея его извечной и прощающей жалостью женщины.

25

Было тяжелое, пасмурное утро, на полу у приоткрытой двери мягко и бесшумно перемещались, трепетали блики от огня; это топилась плита. Он встал, умылся, болела голова, и не хотелось ни о чем думать.

— Уеду я, мать, — сказал он озабоченно, стараясь не глядеть на нее, и Нина Федоровна, ставя на стол картошку и кетовую икру, спросила:

— Может, опохмелишься, сынок?

Стыдясь поднять голову, он упрямо повторил:

— Уеду… Стыдно… Люблю я ее.

Вздохнув, Нина Федоровна опустила руку на его стриженый затылок. Александр почувствовал, как слегка вздрагивали ее пальцы, и не выдержал: поймал руку матери, прижался к ней щекой, рука была знакомая и теплая.

— Дурачок, скажи спасибо Ирине. Замерз бы, сорок с лишним на улице. Можно ли так? Свет клином на ней не сошелся, на этой Гальке, с кем этого не бывает.

— Не знаю… Не могу без нее… Уедем отсюда, мам?

— Зачем? Горе ты мое… Подумай, Сашка, ну что ты говоришь? Куда нам ехать-то с тобой?

— А вот куда-нибудь, разве мало места. Я слышал, на охотском побережье люди всегда нужны.

Не шевелясь, он молча смотрел на светлевшее окно, и Нина Федоровна ничего больше не стала говорить и лишь старалась как-нибудь нечаянным словом или улыбкой не обидеть его.

Головин не отпускал, на заявлении о расчете наложил размашистую резолюцию — отказать. Александр, дождавшись очереди, вошел к нему в кабинет и, положив заявление на стол, спросил:

— На каком основании, Трофим Иванович?

— Садись, Архипов. Доброе утро.

— Здравствуйте. О чем здесь разговаривать, это мое дело — увольняться или нет. Закон есть.

— А ты не злись, раздражение — плохой советчик. — Головин кивнул на стул, помедлил и повторил: — Не злись, не надо, ты на моих глазах вырос, я тебе не враг, Саша. Садись, давай поговорим серьезно. Что за спешка? Просто не узнаю тебя.

Александр сел и подумал, что вот так наедине они никогда раньше не виделись, хотя последнее время Головин явно искал сближения. И оттого, что накопившаяся между ними неприязнь давала себя знать, Александр не мог и не хотел быть с ним откровенным. И все доводы молча отметал и был от этого похож на ощетинившегося волчонка, и Головин про себя обрадовался телефонному звонку; он взял трубку и, ни на минуту не забывая об Александре, намеренно затягивая, долго говорил с диспетчером о лесовозах и о том, как лучше, на его взгляд, организовать смены шоферов.

Густая, плотная изморозь на окнах стушевывала резкий контраст между простоватыми стенами кабинета с отбитой кое-где штукатуркой и мягкой резной мебелью орехового дерева. Александр подивился этой обстановке, попытался разобраться в каком-то сложном графике на стене, но в это время Головин, закончив разговор, закурил, придвинул коробку по столу ближе к Александру, и тот, прежде чем взять папиросу, помедлил.

— Я тебя понимаю, Саша, пойми и ты меня, — сказал Головин, возвращаясь к прерванному разговору. — Государство, конечно, не пострадает, и сам ты отлично понимаешь, что суть в другом. Меня интересует твоя жизнь. Ты, верно, заметил — я ищу откровенного разговора, ты все время избегаешь… Почему?

— Да ведь это совсем другое, Трофим Иванович.

— Опять же почему?

Александр отвел глаза в сторону.

Топилась печь, в комнате становилось теплее, и внутренние рамы начинали оттаивать, по стеклам пошли потеки.

В какой-то момент Александру стало неловко перед сидящим напротив большеголовым спокойным человеком: чем, собственно, Головин виноват перед ним? Чего они не поделили с ним — человеком старше его, истоптавшим в жизни вдвое больше сапог, видевшим и знавшим тоже вдвое больше? И все же, подчиняясь безотчетному чувству протеста против вмешательства в его жизнь и еще чему-то более сложному, Александр не удержался:

— А вы мне пока не отчим, чтобы допрашивать, Трофим Иванович, — сказал он и, взглянув в лицо Головину, отвернулся; в глазах у Головина мелькнуло явное огорчение, на лице появилась скупая, понимающая усмешка. Некоторое время он сидел не шевелясь, и у него в вислых плечах и руках, тяжело опущенных на стол, чувствовалась усталость; подняв голову и с холодным любопытством взглянув на Александра, он встал, крепко растирая подбородок, прошелся по половице.

— Сиди… Говорить будем, раз так, по-мужски говорить будем, Сашка, нам торопиться не стоит, разговор-то у нас с тобой важный.