Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Разумеется, так, и все-таки, Саша, главный наш разговор об этом, — сказал Головин, опять чувствуя надвинувшееся безразличие, и пустоту, и свое неумение хоть как-нибудь примириться с этим парнишкой, заставить его понять, и от этого опять уходя в себя, в свою застарелую горечь и неустроенность. Ведь сколько рядом с ним всегда было людей, сотни, тысячи судеб, и пора бы, кажется, ко всему привыкнуть, да и сам Север в этом отношении особенно богат на всякое человеческое разнообразие, это ведь край неоткрытых богатств, нехоженых троп, историческое средоточение сильных характеров. Многие искали здесь спасения от житейских бед, забвения от истощивших душу неурядиц и неудач, сюда издавна спешили за славой и богатством, несли избыток сил и надежд. Да и он сам не дорос до ученого, как мечтал в молодости, остался серым хозяйственником, и когда года два назад его хотели послать на партийную учебу, отказался. И он привык уже, не хотелось оставлять мест, которым была отдана жизнь, и дочь здесь выросла, и жена похоронена. Сколько здесь было всего, если припомнить! Здесь родилась и мечта, и, казалось, на всю жизнь; иногда он закрывал глаза и видел широкие удобные дороги, светлые, просторные поселки лесорубов, окультуренную тайгу, мощные комбинаты по переработке древесины. Всю жизнь он был с людьми, должен бы появиться опыт, но все это, оказывается, пустые слова, вот он смотрит на простого, давно знакомого парня и чем дальше, тем острее понимает свою беспомощность и уязвимость, можно, пожалуй, отпустить его на все четыре стороны, но разве она останется, единственный ведь сын. И даже не это главное, а он сам, зашло слишком далеко, и оба они понимали, что надо кончать. Все главное уже сказано, и теперь лучше всего довериться времени; Головин, намеренно меняя разговор, восстанавливая нужную дистанцию между собой, пожилым человеком, и только-только начинающим жить парнем, сказал, что они сейчас не смогут до конца понять друг друга, но пройдет какое-то время, и они поймут, и что он не может сейчас отпустить Александра, даже если бы очень хотел, производство есть производство.

— Вчера вот Галине Стрепетовой расчет подписал, — сказал он после небольшой паузы, — нельзя же всех распустить. Какой из меня тогда директор будет?

Сразу поняв истинный смысл его слов, Александр лишь свободнее откинулся на спинку стула, шевельнул затекшими плечами и подумал, что надо бы сейчас встать, хлопнуть дверью.

— Директор, директор, — сказал он. — Здесь по-человечески подойти надо.

— Любопытно.

Взяв заявление со стола, Александр сунул его в карман.

— Значит, до весны, говорите?

— Если не раздумаешь. Вот дождемся курсантов, потом пожалуйста, отпущу. Подожди, что ты хотел все-таки сказать?

— Ничего особого, Трофим Иванович. У нас ведь на человека привыкли глядеть только как на работника в муравьиной куче, в этом его все изучают, классифицируют, так сказать. А до большего никому нет дела, в том числе и директору, я не о вас, вообще, — тут же добавил он с легкой улыбкой, как бы говоря, что слушать его, конечно, неприятно, но ничего не поделаешь; кроме того, он все время помнил слова Головина о Галинке Стрепетовой, следовательно, и о нем самом; пусть это была мелкая обида и не стоило обращать на нее внимания, но он и здесь не мог позволить вмешиваться.

— Ты, Саша, вероятно, думаешь, что жизнь для тебя — это такая скатерть-самобранка, — сказал Головин. — Развернул, и топай себе без сучка, без задоринки.

— Ну, ясное дело, разве мы можем о чем-нибудь другом думать? — спросил Александр внешне спокойно, но с тем внутренним ожесточением, когда уже не важно, что говорить и как, лишь бы зацепить побольнее. — Зато вы ни о чем таком не думаете, товарищ директор, — продолжал он, — лишь бы план перевыполнить да премию за это получить.

— Ну, ну, давай, что ты еще скажешь? — спросил Головин, опустив косоватые — одно выше другого — плечи, низко склонив лобастую голову и глядя злыми зрачками в упор, и Александр, как ни старался выдержать, все же моргнул, отвернулся.

Успокаиваясь, Головин коротко вздохнул.

— Не надо все же быть таким нахалом, Сашка. На каком основании судишь?

— Я…

— Нет, судишь. Не уклоняйся! Это оружие труса, а не мужчины, Саша, это я тебе говорю уже не как директор. Не согласен — бей прямо, не оглядывайся.

Они стояли друг против друга; Александр, взъерошенный, слегка растерянный, не зная, что ответить, все-таки никак не мог повернуться и выйти. Он опять напоминал загнанного в угол волчонка, и Головин про себя усмехнулся, в свое время он и сам был похож на этого парня, тоже мог ворваться в кабинет и, не обращая внимания на занятость или нежелание хозяина, часами доказывать правильность своей теории; в Александре было много от молодости, и Головин неслышно вздохнул, прошелся в угол, вернулся, сухощавое лицо его как-то смягчилось, исчезла из глаз злая усмешка.

— Все-таки мы с тобой подружимся, Саша, незачем тебе уезжать, давай подумаем еще. И я и ты…