Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Беги! — невольно закричал Косачев, выпуская вилку из рук, и сейчас же увидел перед собой влажно блеснувшую спину Васильева, тот, услышав крик Косачева, повернув голову, распрямился. Дерево, кренясь, подрагивало, земля еще прочно держала его, но вместо того, чтобы отбежать в сторону, Афоня, растерявшись, пригнулся, замер, по-прежнему не выпуская из рук штанов.

Не сразу Косачев понял и оценил выдержку товарищей; не успел он опомниться, как несколько рабочих с вилками уже поддерживали клонившуюся лиственницу. Косачеву бросились в глаза руки Васильева, мертвая, судорожная хватка, потемневшие от напряжения мышцы, вздувшиеся бугры на плечах; это так и осталось в душе и долго уживалось рядом с чувством неловкости за свою растерянность.

Потом Афоню хотели побить.

Несмотря на сильную усталость, Косачев долго не мог успокоиться и заснуть, и, наконец, раздосадованный, стал подтрунивать над собою, и все никак не мог устроить ноющие от усталости руки, и спина болела; впервые, как приехал сюда, он с такой определенностью думал о своем положении и о том, что это, вероятно, был не совсем нужный шаг и вряд ли что-нибудь даст ему, да ведь он и не думал об этом, когда решил съездить к Головину, расспросить о смерти отца поподробнее. Ничего нового он так и не узнал; времени много прошло, и подробности стерлись. И не мог Головин знать подробнее: ночь, бегство, что ж, умер и оставили, Косачев поежился в неожиданной судороге, ему представилось не какое-то смоленское болото, где остался отец, а холодная морская зыбь, безлюдные пески, дождь и мертвое, безразличное ко всему тело; а теперь вот жизнь опять идет своими путями, те же надежды и страсти, погибшие все больше отодвигаются; очевидно, и человеческая память бессильна, она тоже устает и слабеет.

4

После сравнительно небольших споров и не слишком длительной беготни по инстанциям и учреждениям Головину удалось выхлопотать до срока пять трелевочных тракторов и четыре лесовоза с прицепами. Он вызвал телеграммой группу трактористов и шоферов во главе с начальником отдела снабжения Кочегаровым для приемки и транспортировки машин и, облегченно вздохнув, впервые за три с лишним недели неторопливо прошелся по городу, купил Ирине нарядные светлые туфли.

Он не был в городе больше года и теперь отмечал про себя, что стало многолюднее, ярче и беспокойнее. Шли работы по озеленению, то и дело встречались крикливые школьники с лопатами, студенты развозили саженцы; женщины вскапывали землю на клумбах, сажали цветы. Город разрастался, особенно бросался в глаза размах строительных работ, десятки, сотни кранов торчали в разных местах, целые кварталы домов проглядывали свежими стенами сквозь решетки лесов. Стройки давно стали главной приметой времени; Головину осточертели непрерывные разговоры о плане, о кубометрах, о лесе, образовался замкнутый круг, и он подчас начинал думать о некоей загадочной силе, раз и навсегда определившей его путь и судьбу. Вечером он встретил на совещании много знакомых, в перерывах курили, спорили, обменивались впечатлениями. Ночевать Головин пошел к старому другу Дерибасову — одно время тот был директором соседнего Курайского леспромхоза, а теперь работал управляющим Северогорским трестом банно-прачечных заведений. По дороге Головин захватил две бутылки скверного китайского коньяку (другого не было), и вечер скоротали за столом; пили, закусывали свежепросоленной кетовой икрой, вспоминали. Дерибасов был громадного роста, с неожиданно тонким, почти женским голосом; жена его, раздобревшая в свои сорок лет беспечальной жизни, говорила низким грудным контральто. Им не повезло с детьми, и это наложило на их отношения своеобразный отпечаток — они были трогательно нежны друг к другу, наперебой старались занять гостя, не забывая, однако, о своих тарелках.

— Ты грибков, Женечка, сегодня не пробовала. А хороши грибки, верно, Трофим Иванович? Сами за город выезжали. Так что докладчик?

Головин поначалу рассказывал охотно, и супруги понимающе, почти с одинаковым выражением лиц, что говорило об их долгой совместной жизни, переглядывались; Дерибасов, наконец, не вытерпел, тоненько, заливисто расхохотался.

— Ах, чудак, чудак ты, Трошка. Только подумай, Женечка, — тяжело заворочался Дерибасов на тесном для его фигуры стуле. — Опять старую песню вспомнил, мало, видать, утюжили тебя за проект.

— Другое время, другие темы, — миролюбиво заметил Головин. — Думаешь, сам ты лучше поступил? Пристроился пеленки стирать, тепло и сыро, нигде не поддувает, а живое дело бросил. Налей-ка лучше еще, Гордей, и давай нашу старинную, студенческую, помнить? «День-ночь, день-ночь мы сидим над книгами… Только стон, стон, стон…» Тебе не кажется, Гордей, что мы уже старые, старые, пора в тираж? «Только стон, стон, стон…»

— Ты чего, Гордей, не подтягиваешь? — оборвал Головин в совершенной тишине. — Помнишь наш энергетический? Чего молчишь?

Дерибасов сидел, грузно привалившись к столу, размеренно и методично поворачивал гранями рюмку в широких ладонях и, казалось, ничего не слышал.