Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

— Пеленки тоже стирать надо, Трофим, — поднял он голову. — И кальсоны, и прочее… Пей, пей, и я с тобой. — Он опрокинул рюмку, не закусывая. — Ты коммунист, и я коммунист, ты одно дело делаешь, я — другое, ты меня лучше не трогай, у меня на такие дела свой принцип сложился.

Беззвучно поставив пустую рюмку, он помолчал и неожиданно, на глазах покрываясь неровными пятнами, сорвался на высокий фальцет:

— Ты меня не задевай, Трофим, будь тоже человеком, не свиньей! Ты думаешь, ты своим геройством государство обогатишь? Да плевало оно на это твое геройство, ну кто тебе спасибо сказал, кто? У меня тут хоть горячая вода есть, газ, я нормально в театр могу сходить, а ты? Ты из себя героя строишь, бескорыстного мученика, а может, ты больше и не можешь ничего? Ты об этом думал? Что ты на меня смотришь? Ты меня не гипнотизируй, я не из податливых, — горячился Дерибасов, то и дело приглаживая лысину потной ладонью, и Головин опустил глаза.

— Успокойся, Гордей, — сказал он медленно. — Я порой думал, что ты подлец, а теперь иначе думаю. Просто дурак, но в этом же ты не виноват.

— Ах, Трофим, — быстро вмешалась, опережая мужа, Евгения Матвеевна, — ну к чему же такие крайности. Молчи, Гордей, молчи, вы оба пьяны…

— Это он пьян, он черт знает что говорит! Он себя благородным хочет показать, героем, а я плевал на таких героев. Это он мне побольнее хочет сделать, это ведь только маска, что ему хорошо. У него кошки на душе скребут, а он фанаберию разводит! А я все вижу насквозь, не верю я таким благородным!

— Значит, тебе непременно надо, чтобы я тебе свои болячки выставил?

— Надо, от этого другим легче становится!

— Да нет, ты меня прости, Гордей, я, кажется, действительно погорячился, обозвав тебя дураком, — сказал Головин, все с большим интересом рассматривая Дерибасова. — В том, что ты говоришь сейчас, несомненно, малость истины есть.

— Есть… Конечно, есть!

— А ты не ори, Гордей, не надо, как можно с собственным здоровьем шутить? Осколочками, дорогой мой, живешь и доволен, а не маловато ли? Для жизни-то человеческой?

Невозмутимо сидя в уголке на кушетке, хозяйка разглаживала скатерть пухлыми пальцами, спокойно и дружелюбно поглядывая на расходившихся мужчин; она уже привыкла, когда встречались эти двое, так бывало всегда.

Головин оглянулся, отыскивая взглядом фуражку, и Дерибасов, взяв его за плечи, удерживал на месте.

— Нет, Трофим, ты от меня не уйдешь, — говорил он с пьяным упорством.

— Ну, конечно, разрешения буду просить…

— И попросишь, Трофим, попросишь.

Уже навеселе, не отрывая глаз друг от друга, они молчали. Дерибасов, вдруг забыв, о чем хотел сказать еще, и ворочая глазами, тяжело дышал прямо в лицо Головину.

— Пей, — предложил он расстроенно. — Чего мы с тобой сцепились?

— Не хочу, пусти меня, хватит.

Головин поморщился, движением плеч освободился от рук Дерибасова и, отдыхая, сел свободнее, навалился на спинку стула. Если подумать, спорить ему с Гордеем в самом деле нечего, нельзя насильно заставить делать человека то, чего он не хочет. А если и заставишь — толку мало, пусть будет банно-прачечный комбинат. Черт с ним, иногда ведь надо и помыться человеку, тоже полезное дело. И хватит пить.

К столу подошла Евгения Матвеевна, потерлась добротным подбородком о затылок мужа, просительно улыбнулась Головину:

— Ну, что вы надулись? Ах, мужчины, мужчины — петухи. Жизни и на хорошее не хватает, к чему же скандалы? Чаю, Трофим?

— Пожалуйста, Женя, да заварки не жалейте, покрепче.

Головин покосился на хозяина, проходил первый хмель, и настроение стало лучше; пожалуй, зря он обидел человека.

Дерибасов глядел в сторону, сбычив морщинистую толстую шею, и Головин, наклонив голову, долго наблюдал за ним.

— Смотри, переломишь, — нарушил он, наконец, тягостное и неловкое молчание.

— Чего?

— Шею, говорю, переломишь.

— Не сносить тебе головы, Трофим, — шумно, с видимым облегчением вздохнул Дерибасов. — Ну зачем тебе, скажи, опять эта возня? Уж эти горячие головы, все им чего-то надо! Тебе ведь пятьдесят скоро, пора, друг дорогой, остепениться, — добрея и как-то еще больше размякая, он махнул рукой. — А может, и прав ты. Гаранин — мужик дельный, он им мозги вправит. Если бы он был тогда, может, и со мной такого не получилось… А ты помнишь Светлякова? Ох, какой удивительный самодур… Секретарь обкома — курам потеха. Помнишь, тридцатипятилетие Советской власти в области праздновали? Приказал писателям в один месяц написать, напечатать и пустить в продажу роман о достижениях в области. Роздал под подписку тому главу, тому две. И написали ведь, сволочи! А как оленей на вертолетах привозили детей катать?