Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Все шире и ярче наплывали огни города, становилось совсем темно; Александр, примостившись на ящике рядом с Косачевым, тоже молчал и пытался представить себе встречу с Головиным, как-никак отец Ирины, думал он, и будь жива мать, неизвестно, как сложились бы их отношения, но жизнь решила рассудить по-своему. Конечно, Головин умный человек и не станет ворошить прошлое, нужно с ним держаться просто, утрата иногда связывает крепче, чем все приобретения, недаром Головин так часто приходил зимой и они целыми вечерами сидели и разговаривали. И была так нужна по-мужски, по-отцовски даже скупая сдержанность Головина.

Анищенко пел себе под нос тягучую, грустную песню о девушке, которая пошла по грибы и встретила молодого охотника, тот обманул ее, и она повесилась в том же лесу, где он соблазнил ее.

Шамотько слушал, слушал, дергая себя за усы, потом не выдержал:

— Ну и воешь ты, Мишка, як волк в святки. Аж сумно робыться. Смолкни, а то в ричку кинусь, тебя же засудят.

Все засмеялись; на палубе уже чувствовалось начало конечной суеты; кто-то отыскивал свои вещи, один из матросов передвигал ящики, отчего-то слетело с крюка пожарное ведро и покатилось, гремя, по палубе, и капитан, высунувшись из рубки, строго выговорил за это матросу и стал следить за берегом, с которым у него тоже были связаны свои дела и надежды.

7

У дощатой, неширокой пристани их встретил Головин: места в гостинице были заказаны, всех поместили в большой общий номер. В их распоряжении было два вечера, и они после долгих рассуждений и споров на второй день собрались в театр, и лишь Афоня Холостяк наотрез отказался.

— Стоило в город приезжать из-за этого, — сказал он недовольно. — Как хотите — я в ресторан. Кино у нас свое бывает, а вот ресторан…

— То ж театр, дурень, поисть-попыть и дома можно, — искренне удивился Шамотько и для большей вескости своих слов приподнялся на носки, подергал усами и растопырил руки, что-то, одному ему понятное, представляя.

— Да бросьте его уговаривать, — сказал Анищенко.

— Дубина…

— Та вин же недаром «Театральным Парижем» интересуется, то ж интеллигент!

— Но-но! — некрасиво, но вполне убедительно ощерился Афоня, показывая, что уступать не намерен, и все, поглядев на него и еще поругав и поиздевавшись кто как мог, разошлись каждый по своим делам; решили постричься, побриться и, конечно же, поесть и, как водится в таких случаях, опоздали к началу. Места у них были в третьем ряду; неловко протискиваясь между креслами и вызвав этим недовольное шиканье соседей, они пожалели, что велели Анищенко купить самые лучшие билеты.

— Устроились? — неожиданно обратился к ним с авансцены темноволосый мужчина в галстуке бабочкой. — Ну и чудесно. Извините, что мы без вас начали, так вышло.

Под общее ликование зала он слегка поклонился в их сторону и, шагнув к микрофону, объявил первый номер, Александр с легким смешком покосился на Косачева, ему казалось, что все продолжают смотреть на них, и он, насколько позволило кресло, отодвинулся от соседки — девушки лет восемнадцати с бледным решительным лицом и короткими, как-то странно спутанными волосами, и девушка в ответ скользнула по его лицу отсутствующим взглядом; Александр насупился и отвернулся, стараясь незаметно затолкать под сиденье скрипевшие сапоги.

Косачев, напротив, сразу же почувствовал себя совершенно свободно; в небрежно сидевшей на нем коричневой куртке и неяркой ковбойке он выглядел почти элегантным, а знакомая атмосфера театра, по которой он давно стосковался, сразу же словно преобразила его и отделила от приехавших с ним людей из леспромхоза; он как-то и сидел по-иному, чем они, и слушал, и разговаривал.

На сцену вышла певица в пышном розовом платье, чем-то похожая на соседку Александра, на тонких-тонких каблуках, и начала петь. Голос у нее был глубокий, низкий, мелодия приятная, но певица как будто нарочно старалась петь безразлично и ровно, почти не меняя выражения лица; временами ее заглушали резкие вскрики джаза, в такие моменты она опускала веки, густо намазанные чем-то синим, разводила вытянутыми пальцами вокруг пышной юбки и медленно покачивалась в такт музыке. Шамотько пристально глядел на ее длинные развитые ноги и довольно дергал себя за усы.

— А то вона, як рыба, холодная… — шепнул он Анищенко. — Одни ноги… гарни… А как думаешь, в леспромхоз бы ее завклубом, вот бы наши подивовались.