Корни обнажаются в бурю. Тихий, тихий звон. Тайга. Северные рассказы

Во время исполнения песенки альпийского пастушка певица оживилась, и Косачев подумал, что она все-таки молода и хороша собой, и этой намеренной развинченности в фигуре как не бывало, и жест стал точным, и голос, приобретший в низах мягкую бархатистую окраску, лился легко и свободно, и казалось, ничто не мешает ему взлететь еще выше; и Косачев, вслушиваясь в песню, где говорилось о чистом горном небе, и о радости, о свободе, подумал, что в жизни так не бывает, что певица, очевидно, не очень-то счастлива сама и выдумывает какое-то особое солнышко и безоблачность и тоскует о том, чего в жизни мало, очень мало и никогда на всех не хватает. Но кончилась песня, девица отошла к музыкантам и стала в небрежной позе в глубине сцены, вновь напуская на себя отсутствующий, безразличный вид, и Косачев, пряча брезгливую усмешку, опустил голову, и ему сразу стало скучно, все-таки это была провинция, и зря он так оживился вначале, ожидая чего-то необычного.

В антракте Шамотько и Анищенко направились в буфет, выпили шампанского, и Шамотько удивленно поморщился:

— Надо ж, какая кислятина. Це пить только с жиру, грошам перевод. А в голове — ни-ни, панская бурда.

Задрав голову, он долго разглядывал огромную сверкающую хрусталем люстру, не обращая внимания на сдержанно переговаривающуюся разодетую публику.

— О це да! Мильен карбованцев… Мишка…

— Брось… Ерунду городишь… Тысяч триста — я читал где-то. Да и что тебе за дело?

— У нас на Дом культуры двисти тысяч нияк не найдуть.

— С каких это пор таким рачительным стал? — улыбнулся Анищенко. — Наших не видел?

— Не… Видать, курить пишлы.

Размеренное, неторопливое движение в фойе втянуло их в свой круговорот; в противоположной стороне они увидели Александра, окликнули, но тот не услышал, и они понимающе переглянулись: Александр стоял рядом с двумя высокими девушками, но они ошибались сейчас; Александр напряженно следил за Косачевым, пытаясь уловить, в чем разница, неуловимо и особенно отчетливо пролегшая между ними в этот вечер. Несмотря на обычную сдержанность и молчаливость, мягкую, понимающую улыбку, которой Косачев обменялся с Александром во время первого отделения, художник был сродни праздничному, блестящему миру театра. И рядом с ним Александр видел себя со стороны. Сапоги, ярко-синий крепдешиновый галстук, который он долго выбирал сегодня. Черт… Уже несколько раз он незаметно пытался стащить с себя эту нелепую тряпку; ему казалось, что Косачев в душе посмеивается над его дурацким видом, над жирным голубем на галстуке, который словно нарочно все выставлялся напоказ.

А Косачев в это время думал совершенно о другом; певица напомнила ему о Москве, но из головы никак не шел поселок; тайга, ветер, дождь, грязь по колено, мокрые, вырывающиеся из рук бревна; вспомнилась Галинка Стрепетова: были слухи, что она возвращается назад. Он представил ее рядом, увидел вдруг ее всю и слегка вздохнул. Проходившая мимо девушка улыбнулась ему, он заметил, что второй раз. Девушка была хорошо сложена и одета вполне прилично, и все это было слишком знакомо и скучно. Один танец Галинки неизмеримо выше всего, что он здесь увидит и услышит; он жалел потерянное время, нужно было просто походить по городу, познакомиться с ним получше. Пробыв несколько месяцев среди лесорубов, в глуши, вдали от театров и музеев, он сейчас, к своему удивлению, воспринимал искусство значительно тоньше и острее, всякая фальшивая нота, всякая чрезмерность, подчеркивание раздражали.

Объявили второе отделение, взвился вверх тяжелый, в голубых блестках занавес, и в зал хлынула бурная восточная мелодия. Высокий мужчина в блещущем лучами индусском костюме исполнял танец Солнца. Косачев приподнял брови, он знал знаменитого танцовщика и его страстную танцевальную легенду, прославляющую радость и силу жизни. Она была эмоциональна и выразительна: зал замер, затем сразу в разных местах захлопали, и Косачев увидел загоревшиеся глаза Александра, темные большие ладони Шамотько.

— Знатно, — громко сказал Шамотько, не стесняясь. — Чем же он питается, та его в жиночье кольцо можно насквозь прошмыгнуть. Ах, бес, ах, бес, без костей совсем.