Корни травы

И впрямь это был голос его бабушки – Айван ни с кем не мог его спутать. Поначалу это был дружелюбный, немного официальный голос, каким она говорила, приветствуя знакомых на общинных торжествах. Она сердечно обращалась ко всем по именам, ободряя и благодаря присутствующих и более других Маас Натти, который после ее слов заплакал навзрыд. Она сожалела о тех, кто отсутствует, особенно о своей единственной дочери Дэйзи. Она хотела бы, сказала она, подарить Мирриам свои золотые сережки, но сейчас они уже в могиле. Не сможет ли, Маас Натти?… Да, ответил он, я смогу это сделать. Матери Андерсон она обещала нескольких куриц, остались ли они еще? Пусть Маас Натти поблагодарит мисс Иду за рис, но, если он уже израсходован, следует с извинениями отдать ей другой мешок.

Безумец замолчал, он обходил круг и пожимал руки, двигаясь с той статью и грацией, которую пожилая женщина никогда не теряла. Затем его голос изменился. Он стал скрипучим, в нем зазвучал металл – этот мрачный раздраженный голос Айван прекрасно знал.

–Айван, внук мой! Где он? Ушел уже? Ушел?

–Нет, нет, – ответили люди, – он здесь, как же вы его не видите?

Айван неохотно приблизился к краю круга. Он чувствовал, как набухает его голова и слабеют колени.

–Вот он здесь, рядом со мной, – громко выкрикнул Маас Натти.

Айвану захотелось бежать, и, несмотря на руку, которую Маас Натти успокаивающе положил ему на плечо, он так бы и сделал, если бы безумец приблизился к нему еще на один шаг. Но Изик просто уставился на него невидящим взглядом и заплакал, ударяя себя в лоб ладонью – жест, свойственный женщинам в момент отчаяния.

–Ааиее! Дитятя мой, дитятя! Дитятя мой. Огонь и пальба! Пальба и кровь! Кровь и пальба!

Войооо, войооо. – Безумец рвал на себе одежды и плакал.

Вскоре его голос снова стал холодным, без всяких эмоций:

–Вот идет сновидец…возьмем и убьем его… и тогда мы увидим… что станется со снами его. Да, увидим, что с ними станется… Вот они, мужи молодые, мечтатели мечты и сновидцы снов своих… Ибо где нет снов, там люди погибают…

Айван почувствовал, что старик рядом с ним словно окоченел. Мальчик слышал, как тот перестал дышать и издал что-то вроде стона. Худая рука Маас Натти еще крепче сжала его плечо.

– Говори понятнее, прошу тебя. Говори понятнее, – умолял старик.

Но Изик больше ничего не сказал. Он застыл в позе глубокой скорби, раскачивая головой и громко рыдая. Послышался шепот сочувствия, хотя причина несчастья духа была не совсем ясна.

–Бедняга!

–Господи, за что такие наказания?

–Оие, миссис, вот оно горе горькое – всем напоказ.

Барабаны звучали теперь как отдаленный аккомпанемент. Изик горько плакал, и люди сочувственно перешептывались. Немного спустя его поведение резко изменилось. Он выпрямился; морщины на лице исчезли. Он принялся залихватски танцевать и резвиться в идиотской пляске, полной гротескных жестов и бессмысленных поз, смеяться, хихикать и время от времени похлопывать себя по голове. Пожилая женщина снова затряслась в конвульсиях и без чувств рухнула на землю. В этот момент Изик прервал танец и своей обычной походкой с безмятежной улыбкой на лице вышел из круга. Ни на кого не глядя, хотя все глаза были устремлены на него, он подошел к костру и взял порцию жареного козьего мяса и рис мисс Иды. Рис считался особым деликатесом, поскольку не рос в горах, и безумец отказался от бананов и ямса. Он казался единственным среди собравшихся, кого события этой ночи никак не затронули.

Снова забили барабаны, на этот раз довольно небрежно. Когда стало ясно, что никто больше танцевать не будет и ни один дух больше не приблизится, Бамчиколачи прекратил игру. Он взял свой барабан, поклонился Маас Натти и ушел в темноту. Его помощники остались: они угощались и рассказывали истории о чудесах, которые – чему они свидетели – происходили в тени мистического барабана их вожака.

Предполагалось, что главное празднование – песнопения, загадки, соревнования во «вранье Девятого Дня» и угощения – продлится до восхода солнца, но явление даппи покойницы окутало происходящее мрачной пеленой. Все только и говорили об этом загадочном прорицании несчастья и о его возможном смысле. Айван догадывался, что только о нем сейчас и говорят. Даже Маас Натти изрядно поник и выглядел погруженным в дурные мысли. Положение можно было бы еще спасти, поскольку оставалось немало народу и изрядно еды и питья, благодаря чему праздничный дух начал подниматься, как вдруг жеребец громко заржал, сорвался с привязи и, фыркая, поскакал галопом по маленькому двору. Он свалил котел, стоявший над огнем и сломал несколько шестов, поддерживающих навес, после чего перемахнул через низкую каменную ограду и, цокая подкованными копытами, ускакал по дороге.

– Не волнуйтесь, – сказал Маас Натти мужчинам, собиравшимся пуститься за ним в погоню. – Ему некуда больше идти, только на свой двор.