Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

Я должна попросить вас, дядя, об одной милости: простить французов и заключить мир. Да, дядя, это я, у которой они погубили отца, мать и тётю, я прошу вас на коленях о милосердии и мире. Это для вашего же блага. Никогда вы не сможете взойти на трон при помощи силы, лишь при помощи мягкости, и это заставляет меня просить вас прекратить военные действия, которые приводят в отчаяние ваше несчастное королевство. Увы, если война продлится долго, вы воцаритесь лишь над грудой трупов. Настроения сильно изменились, но мир необходим, и когда они будут знать, что обязаны им моему дяде, все они придут к вам и будут вас обожать. Дядя, ведь сердце ваше столь добро! Простите их, окончите войну. Увы, если бы мой добродетельный отец был жив, уверена, он бы это сделал. Я молю вас тем самым издать новый манифест; предыдущий принёс много добра{2461}.

Несмотря на это, король продолжал колебаться. В подписанной им 10 марта 1796 г. инструкции двум агентам, которые должны были отправиться на территорию Франции, мы видим те же мысли, что и в Веронской декларации: милосердие ко всем, кроме убийц Людовика XVI, Марии-Антуанетты и Мадам Елизаветы{2462}. Но уже 20 марта, составляя инструкции для графа де Мустье, Людовик XVIII опять меняет свою точку зрения:

Он [Мустье. - Д. Б.] заверит, что ко всем заблудшим подданным [Короля], которые откажутся от своих ошибок, будут относиться как к его детям, что правосудие его не будет столь суровым, как они того все без исключения заслуживают, что когда он простит, не поддавшись чувствам мести, правосудие не будет знать исключений из его прощения, кроме убийц Короля его брата, королевы, Мадам Елизаветы. И что даже те среди них, кто постарается искупить свои преступления важными услугами, будут продолжать ему внушать такой ужас своими непростительными преступлениями, что он осудит их по всей строгости закона, если они и далее станут пятнать собой почву их отечества. Вот как следует интерпретировать опубликованную королём декларацию на сей счёт{2463}.

Иными словами, простить цареубийц король не готов, но им можно намекнуть, что стоит покинуть страну, и их никто не тронет.

В письме генералу Пишегрю от 24 мая 1796 г. Людовик XVIII вновь затрагивает этот вопрос. Подтверждая все данные генералу полномочия, король оговаривает:

Я не одобряю лишь статью семнадцатую, касающуюся амнистии; право высказываться на сей счёт я оставляю за собой. Моё милосердие простирается столь же далеко, сколь и правосудие, и насколько мне позволяет благо Государства. Однако вместе с тем я чувствую долг перед самим собой, перед своими подданными, перед всей Европой не избавлять от законной кары тех людей, чьи преступления навеки запятнали имя французов. Лишь великие услуги и прямое участие в восстановлении монархии могут склонить меня к тому, чтобы даровать им прощение{2464}.

На этом варианте Людовик XVIII и остановился. И все же наедине с собой король продолжал размышлять, правильно ли он поступает. В мемуаре «Об обязанностях короля» немало места уделено рассуждениям о милосердии, о том, может ли государь помиловать убийцу. Призывая племянника к гуманности, Людовик-Станислас напоминал ему разговор между Людовиком XIV и воспитателем дофина герцогом де Монтозье: когда государь помиловал убийцу, а тот потом убил ещё 19 человек, герцог заявил, что преступник убил лишь одного, а 19 других - сам монарх{2465}.

Ещё весной 1799 г. Людовик XVIII решил, что ордонанс об амнистии будет опубликован лишь тогда, когда он вернется на территорию страны{2466}, поскольку это прерогатива исключительно королевская. К середине года проблема стала тем более актуальной, что полным ходом шли переговоры с Баррасом, а в Директорию вошло ещё двое цареубийц - Сийес и Дюко.

Против всеобщей амнистии высказывалось окружение графа д’Артуа; в письме от 27 июня Людовик XVIII не без раздражения отмечал, что таким придворным было бы неплохо «замолчать и простить, следуя примеру своего короля»{2467}. Малуэ в отправленном королю проекте призывал к тому, чтобы из амнистии были исключены только цареубийцы, а остальным депутатам, которые голосовали не за казнь Людовика XVI, «были предоставлены время и средства, чтобы бежать»{2468}. Другой вариант предлагал монарху барон де Монтьон: не сделать ли, как при Карле II, чтобы исключения из амнистии определял парламент?{2469} Ход был остроумным, но, пожалуй, бессмысленным: цареубийцы знали историю не хуже роялистов. Граф де Сен-При предлагал третий способ, позволявший королю не брать ответственность на себя: пусть Генеральные штаты сформируют специальный суд, и уже он будет решать, кто достоин прощения{2470}.

Позиция же самого Людовика XVIII в инструкции графу д’Артуа была сформулирована так же, как и в письме Пишегрю:

Мои мысли о милосердии хорошо известны: его пределы обозначены в моей декларации 1795 года. Однако возможно оказать такие услуги, которые заставят меня закрыть глаза на самые страшные преступления{2471}.