Король без королевства. Людовик XVIII и французские роялисты в 1794 - 1799 гг.

Этот ордонанс абсолютно вписывался в рожденные Революцией методы манипулирования национальной памятью. Во многом он представлял собой зеркальное отражение знаменитого декрета от 14 августа 1792 г. о разрушении памятников, «вызывающих воспоминания о феодализме» и целой серии декретов лета-осени 1793 г., направленных против гербов и эмблем королевской власти на домах и в парках{2480}.

Отдельные статьи проекта ордонанса запрещали всем подданным и иностранцам на территории страны «под угрозой объявления мятежниками и бунтовщиками образовывать какие бы то ни было собрания, известные под именем народных обществ, клубов, лож, а также иные собрания, не разрешенные законами королевства». Владельцам любых помещений, соответственно, запрещалось принимать у себя таковые общества под угрозой значительного штрафа или обвинения в соучастии мятежу{2481}.

Другие проекты конца 1799 г. дополняли эти положения ордонанса. Так, например, планировалось даже способы казни восстановить в том виде, в котором они существовали при Старом порядке, поскольку не следовало казнить преступников тем же образом, что и Людовика XVI{2482}. Единственное, что должно было сохраниться до особых распоряжений - это система мер и весов, а также все находившиеся в обращении монеты, которые должны были приниматься наряду с монетами предшественников Людовика XVIII{2483}.

Эти проекты в полной мере отражают отношение Людовика XVIII к Революции. В ноябре 1798 г. он писал:

Я ненавижу любые революции, поскольку ничто не приносит столько зла народам; я ненавижу тех, кто их делает, от Суллы до аббата Сийеса, поскольку я считаю величайшими преступниками тех, кто низвергает законы своих стран; особенно же я ненавижу Французскую революцию и её творцов, поскольку их принципы - метафизические абстракции, доведённые до крайней степени, - ниспровергают все основы религии и общественных институтов. Но эта ненависть не делает меня несправедливым. Содрогаясь, я восхищаюсь талантами Цезаря и Кромвеля, отдаю должное Бонапарту, обвиняю и жалею Якова II...{2484}

Несколько позднее, в 1801 г., прочитав в приуроченной к 14 июля прокламации, что этот день навсегда войдёт в историю, король иронично заметит, что точно также в историю навсегда войдёт Лиссабонское землетрясение. И продолжит:

14 июля ниспровергло все принципы морали и добродетели, чтобы утвердить невозможное в реальности химерическое равенство. Оно заменило мягкие законы благодетельной религии мечтами философов - врагов всякого порядка. Оно лишило власть законных прав, необходимых для счастья нации. Оно сделало из народа, известного своей кротостью и любезностью обхождения народ каннибалов. Оно отобрало высшую власть у тех, у кого она была, но не вручило её тем, у кого её не было. Оно уничтожило торговлю, разорило провинцию. Чистая правда, что оно очень сильно временно подстегнуло страну, но сделало это так же, как делает сильнейшая лихорадка, пожирающая силы больного. Наконец, истинное уважение, которым пользовалась Франция, она заменила на ужас, который внушают разбойники{2485}.

Один из ключевых вопросов, на который позволяют ответить проанализированные в этих двух главах материалы: в какой мере документы, созданные роялистами, отличались от проектов, присланных монаршьенами?

Тексты конституционных монархистов объединяла общая линия на сохранение (по крайней мере, временное) доставшейся от Революции административной, судебной, финансовой, налоговой и военной системы. Они стремились к отказу от восстановления тех институтов Старого порядка, которые, по их мнению, вызывали наибольшее недовольство населения - десятины, сеньориальных прав, габели, ратовали за возрождение сословной структуры общества. Некоторые из них поддерживали и отказ цареубийцам в помиловании. Возвращение национальных имуществ прежним владельцам они предусматривали лишь при условии обязательной компенсации владельцам нынешним и выступали за модификацию тех древних институтов власти, которые доказали свою неэффективность. Во всём этом, разве что кроме вопроса о компенсации, к которому король подходил существенно более осторожно, конституционные монархисты с роялистами совпадали. В несколько ином русле шли мысли бывшего фейяна маркиза де Жокура, предлагавшего созвать Генеральные штаты, чтобы вместе с ними решить, что будет полезным сохранить от различных форм правления, сменявших одна другую с начала Революции{2486}, однако и этот проект не содержал в себе ничего радикального. Таким образом, граф д’Аварэ был прав, отмечая, что предложения архиепископа Бордо во многом повторяют уже сказанное королём, однако личная неприязнь помешала ему отнестись к проектам Монаршьенов без предубеждения.