Король без завтрашнего дня

Если творчество Эбера знают в основном по «Папаше Дюшену», которого часто цитируют, хотя переиздали всего один раз, небольшим тиражом, то «Мамашу Дюшен» никто не вспоминает. Она выдержала только восемь номеров.

Едва лишь узнав о существовании этой газеты, Анри попросил разрешения посмотреть номера. На втором этаже подсобного фонда, в страшно холодном зале, ему принесли их в кожаной папке, вместе с матерчатыми перчатками и специальными трубками, наполненными песком, которыми можно было разворачивать страницы без риска их повредить.

Хотя в первый день Анри как следует не утеплился и чуть не умер от холода, он продержался долго — настолько интересно было то, что он обнаружил, и настолько удачно согласовывалось найденное с его идеей.

Ни один журналист до Эбера, сказал Анри себе, не осмеливался писать о своей жене. Пусть не совсем своей жене и к тому же вымышленной — но это ничуть не умаляло произведенного эффекта. Эбер первым нарушил это табу. И сделал это с искренностью и непринужденностью, которые обеспечили ему главенство в тогдашней парижской прессе и сломали барьеры между литературой и журналистикой.

Это был настоящий подвиг в глазах Анри, который сотни раз клялся своим друзьям и любовникам никогда не выводить их в своих книгах, но в какой-то момент неизбежно испытывал потребность написать о них. И писатель всегда одерживал верх над обычным человеком. Оказавшись перед творением Эбера, его бредовыми вымыслами, Анри спросил себя, может ли он рассчитывать на Дору как на наилучший и наихудший прототип для своих собственных сочинений. Сможет ли он когда-нибудь написать «Приключения мамаши Доры»?

Задаваясь этим вопросом, Анри уже знал ответ: рано или поздно он не сможет справиться с таким соблазном. Писатель, как всегда, одержит верх.

Подвал Национальной библиотеки был настоящим ледником, но Анри и на следующий день пришел туда, несмотря на заложенный нос, чтобы дочитать продолжение.

Первый номер «Мамаши Дюшен» вышел в конце марта 1791 года. Тот же формат, та же бумага, что и у «Папаши Дюшена». Примерно тот же стиль. Хотя предметы разговора все же другие.

«Послушай-ка, муженек, месье гражданин Дюшен. Вот уж сколько дней ты спишь отдельно от меня — видать, потому, что я как те кобылы, которые уже не приносят жеребят, или куры, которые не несут яиц. Но это бы еще ладно, а вот какого черта ты целыми днями дерешь глотку на улицах и несешь не пойми чего?»

Восемь страниц первого номера содержали резкую и умную критику Эбером собственных сочинений и их влияния на читателей. Ни один из его конкурентов и политических противников, а впоследствии — никто из публичных обвинителей, отправивших его на гильотину, не сумел наговорить о нем столько плохого, сколько он сам о себе сказал в первом номере «Мамаши Дюшен».

Жаклин Дюшен была рыбной торговкой, вместе с тремя сотнями своих товарок явившаяся в октябре 89-го года в Версаль на встречу с королем. Как следует разбранив его за пирушки и любовниц, она переходит к своему супругу: «Как будто сам дьявол, прости меня Господь и Пресвятая Дева, вселился в моего мужа! И этому-то паршивцу я отдала все, включая свою честь, которой цены нет! И когда же он прекратит орать целыми днями как одержимый?»

В то время среди санкюлотов шли активные споры о применении жестоких мер к врагам Революции. Да, уверял папаша Дюшен, только жестокостью можно добиться победы!

В то же время Эбер показывает его глазами супруги, мамаши Дюшен, которая называет его «одержимым» и говорит, что он «несет не пойми чего». Она рассказывает о собрании в женском клубе:

«— Раз уж мы собрались в клуб, хочу объявить, что я протестую, — говорит мадемуазель Манон.

И делает пару глотков, как и перед началом своей речи.

— Браво, браво! — все кричат. — Свобода, свобода! Никаких больше запретов!

— Так вот, я протестую, — повторяет мадемуазель Манон.

— Вы уж протестуйте как следует, а то вдруг вам не поверят, — говорит мадам Фрико, — это нынче такое обычное дело, что и не поймешь, взаправду человек протестует или врет.

— Все равно я протестую!

— Но против кого же, мадемуазель Манон? Против императора, короля, министра, генерала, мэра, департамента, ведомства, муниципалитета, клуба, попа или аристократа? Скажите наконец, нам не терпится узнать!

— Я протестую, — говорит мадемуазель Манон, — протестую…

Все аж замерли, навострили уши, тишина такая, что муха пролетит — услышишь; ждут нового протеста, посильнее, чем были вчера, о тех уж все забыли.

— Я протестую… против всех аристократов, мужчин и женщин, сколько их есть на этом свете!»

Делая свою жену образцом революционной мудрости и добродетели, Эбер демонстрирует, что прекрасно сознает, на кого направлены ее проклятия: «Ты — жестокий безумец!» — заставляет он сказать мамашу Дюшен своему супругу. Но это вовсе не предвестие угрызений совести — ему наплевать на то, что он не прав, что он аморален, ему лишь хочется полностью отдаться написанию своих памфлетов, это наркотик, заглушающий все доводы мудрости.

В четвертом номере «Мамаши Дюшен» он вновь переходит к самой интересной для себя теме — дофину.