Король Красного острова

– Вперед, канальи! – орал Фоге, посылая солдат на почерневшую от огня насыпь, за которой сидели буканьеры, но солдаты не слушались его: очень уж не хотелось угодить под свинец потомка какого-нибудь знаменитого пирата (да и незнаменитого тоже) пуля и одного и другого дырявит одинаково роскошно, через отверстие можно свободно рассматривать поле боя. – Вперед, канальи низкожопые! – орал Фоге из последних сил, громыхал костями, но сам под пули буканьеров не лез.

Устюжанинов, потемневший от пороховой копоти, с красными, зудящими от того, что мало спал, глазами, все это время находился рядом с Беневским, прикрывал его в опасные минуты, делился порохом и хлебом.

Война эта много дала Устюжанинову, он стал в ней настоящим солдатом. Наука, преподнесенная ему Большим Толгашем, получила развитие, многому его научили и буканьеры, у которых пиратские приемы сидели в крови, в результате Устюжанинов превратился в человека, который мог с голыми руками идти на ларшеровских солдат, вооруженных саблями и даже мушкетами – брал ловкостью, сообразительностью, выдержкой, внезапностью.

– Заматерел ты, Альоша, – сказал ему Беневский, – настоящим мужчиной стал. А был… – Беневский нагнулся, отмерил рукой немного от земли, – такой вот был, полметра с париком.

Лицо у Беневского было темным, глаза ввалились, руки заскорузли, огрубели от пороха – долгие дни боев дались ему непросто. На прежнего лихого Беневского он не был похож совершенно, и одновременно это был тот Беневский, которого Алеша знал и любил: внутренне шеф не изменился.

Беневский понял, о чем сейчас думает Устюжанинов, проговорил горьким, словно бы прокуренным, чужим от едкого пороха голосом:

– Все течет, все изменяется. Время идет, Альоша!

Что верно, то верно, время двигалось со скоростью такой, что – не догнать.

Солдаты Ларшера обложили их плотно, не вырваться, – и с моря обложили, там стояли два фрегата с постоянно заряженными пушками, и с берега – плотное трехслойное кольцо сжимало Беневского.

Но самое худое было не это, другое – кончался боезапас, ни пороха уже не было, ни свинца, стрелять становилось нечем.

– Нам придется отсюда уйти, Альоша, – сказал Беневский печально, – нас выдавили из Мадагаскара. Увы!

Какое обидное, нехорошее, опустошающее слово «Выдавили!» Устюжанинов крепко, до крови, закусил нижнюю губу и опустил внезапно потяжелевшую голову. Под ногами шевелилась рыжая тень – невдалеке горел дом, легкий смолистый дым накрывал бойцов Беневского сизой кисеей, делал их невидимыми на несколько мгновений, потом уползал в лес, втягивался в пространство между деревьями и исчезал.

Наступала очередная ночь, тревожная и холодная.

Ушли они из деревни Маран-Ситцли через двое суток, в глубокой темноте, благополучно миновали оцепление ларшеровцев и очутились в разбитом ядрами лесу – это была работа фрегатов Ларшера, стреляли пушкари не метко, боялись попасть по своим, и это спасало людей Беневского, иначе бы потери были гораздо больше; в чернильной, наполненной фосфорным свечением гнилья темноте прошли лес насквозь и через час оказались на пустынном берегу, по которому, скрежеща лапами и клешнявками, бегали крабы. Крабов было много.

Вождь племени амароа Винцы, который провожал Беневского вместе со своими воинами, черкнул кресцалом по кремню, выбил огонь и запалил небольшой факел.

Море, находившееся совсем рядом, почти под ногами, стремительно отодвинулось в темноту, заплескалось там обеспокоенно, Устюжанинов вгляделся в чернильные пласты пространства и неожиданно увидел там прозрачно-серый силуэт.

Это была «Маркиза де Марбёф». На «Маркизе» засекли огонь, возникший на берегу, под косо нависшими над водой пальмами, и поспешно спустили, одну за другой, две шлюпки.

Гребцы зашлепали по воде веслами, устремляясь на свет факела. Винцы оцепил часть берега воинами, чтобы со стороны леса не подобрались французы и теперь стоял в стороне, держа в руке смоляной факел.

– Мне очень жаль, что мой брат покидает меня, – сказал он Беневскому.

– Я еще вернусь, Винцы, – Беневский крепко сжал пальцами локоть вождя народа амароа.

– Мадагаскар ждет тебя, брат, – произнес Винцы тихо, едва слышно и также сжал пальцами локоть Беневского.

Устюжанинов неожиданно ощутил, как что-то крепко стиснуло ему глотку, вискам сделалось горячо. Не думал он, что может так прочно прикипеть к Мадагаскару – вон, на глазах даже слезы готовы появиться, а в груди уже шевелится влажная боль.

А может, это и не боль была вовсе, может, это его сердце, начавшее плакать, дает о себе знать? Иначе откуда взяться такому горькому, разъедающему душу ощущению?

Левое плечо у Устюжанинова невольно задергалось, он поднял голову. Лодки находились уже совсем рядом.

Неужели на этом все заканчивается? Устюжанинов сжал зубы, увидел, что темное чернильное пространство перед ним начало двоиться, светлеть, наливаться посторонними красками, сжал зубы посильнее – надо было держать себя в руках.