Король Красного острова

Второе письмо – в измятом в дороге конверте, – было от Франклина, и третье, толстое, запечатанное сургучной нашлепкой, плотно прилепленной к темной прочной бумаге, – от самого Беневского. Обрадовался письмам Устюжанинов невероятно, готов был прыгать по-детски, да только солидная должность адъютанта командира укрупненного саперного отряда (кстати, исполнил, он ее весьма успешно) не позволила этого сделать.

И главное, среди писем, присланных аптекарем, находился конверт с посланием Беневского… Как это было хорошо! Обтрепанный по углам, затасканный в почтовых сумках, перебрасываемый из одного баула в другой, обрызганный горькой океанской водой, он проделал тот же путь, что проделал и сам Устюжанинов. Устюжанинов не выдержал и поднес конверт к носу: чем пахнет?

Конверт пахнул солью, пылью, дорогой, светом, небом, водой. Устюжанинов распечатал письмо Беневского первым.

Беневский писал, что он счастлив безмерно – наконец-то нашел пропавшего «Альошу», что жизнь жестока, хотя и удивительна, если бы она не была удивительной, он никогда бы не получил послание доктора Франклина, как на за что бы не догадался, что его ученик вместо имения в Вербове попал в Америку. Все это – из области фантастики… Устюжанинов прочитал письмо трижды и только с третьего раза понял, что ему надо оставаться здесь – Беневский сам решил приехать в Америку.

– Ах, Морис Августович, Морис Августович, – прошептал Устюжанинов растроганно, больше ничего произнести не смог: громко запел сигнальный рожок, от которого неожиданно сдавило сердце, а воздух перед глазами посерел.

Почему сдавило сердце, Устюжанинов не знал. Смерти он не боялся, видел ее много раз с близкого расстояния, но ни разу не примерил на себя. Его даже ни ранило ни разу – вот такая судьба выпала на долю Устюжанинова, – от духа крови не мутило, страдания других, свидетелем которых он невольно становился, не пугали.

Серебрянный солдатский рожок запел вновь, Устюжанинов бросил письма в сумку, перекинутую через плечо и поспешно вскочил. Пора!

Откуда-то из-за холмов принесся резкий, пропитанный холодом ветер, напомнил людям, что на дворе зима – стоял декабрь 1782 года.

Четырнадцатого декабря пала последняя крепость англичан – город Чарльстон, с домов поснимали британские флаги и побросали в костер, на их месте через несколько минут стали развеваться флаги американские, пропитанная влагой материя тяжело и победно хлопала на ветру, веселя души инсургентов, как в печати все чаще и чаще называли сторонников американской свободы.

Дядьке Харлампию в битве Чарльстон не повезло – с примкнутым к ружью штыком он несся на длинный английский окоп, опоясавший город, выбивая из глотки хриплое русское «Ур-ра», которое здесь никто не понимал, но добежать до окопов не успел – под ногами у него разорвалось ядро.

Рот дядьке Харлампию мгновенно забило кровью, остатками зубов, обломками каких-то костяшек, которые у него, похоже, выломало из черепа, из основания головы, ноги обрубило по колено, несколько метров он неловким, лишенным конечностей чурбаком несся по воздуху, окропляя землю алой кровью, потом пошел вниз. Уже мертвым подкатился к самым английским окопам.

Племянник, крича отчаянно, кинулся к нему, испачкался кровью и в ту же минуту наткнулся на пулю.

Санитары отнесли его в полевой лазарет. Уже потом, после штурма, Устюжанинов пробовал отыскать его, но из попытки ничего не вышло – Тимоха как сквозь землю провалился.

А дядьку похоронили на солдатском кладбище тихого американского городка – так и не удалось Харлампию Крединцеру выполнить свою мечту и побывать на Камчатке.

Он и сейчас лежит там, где его похоронили – американский волонтер, русский человек… Никто не выкапывал его останки, чтобы перевезти на родину, никому он не был нужен.

Через два месяца Устюжанинов встретился со своим учителем и в первое мгновение не узнал его – с деревянного трапа на землю спустился худой, с впалыми серыми щеками человек, беспокойно огляделся по сторонам.

Устюжанинов почувствовал, как у него нехорошо заныло сердце: у Беневского никогда ранее не было такого беспокойного взгляда. Неужели это Беневский? Устюжанинов сделал маленький шажок вперед и в то же мгновение, словно бы стыдясь собственной нерешительности, остановился. Он не узнавал Беневского, а Беневский не узнавал его.

Да и немудрено: Устюжанинов повзрослел, превратился в богатыря, в сильного, умеющего постоять за себя взрослого человека, готового помогать людям – печать добродушия у него словно бы была вживлена во внешность, была видна издали, это был совсем другой Устюжанинов, не тот, с которым Беневский когда-то распрощался в Лондоне.

Устюжанинов сделал еще один шаг вперед, Беневский, словно бы что-то почувствовав, потянулся к нему, вытянул перед собой руки и замер: не мог поверить, что человек, которого он видит – его ученик… А ведь он помнит Устюжанинова голоногим, забитым, белоголовым пацаненком.

– Альоша! – с сипеньем выбил Беневский из себя, потрясенно тряхнул головой. – Это ты?

– Я это, учитель, я, – пробормотал Устюжанинов смято и бросился к Беневскому. Они обнялись.