Король Красного острова

Перед рассветом собаки начали нервничать – дергались, высовывая головы из-под плотного полотна, которым была накрыта шлюпка, поскуливали, взвизгивали, потом замирали и прислушивались к чему-то, через полминуты обреченно опускали головы. Что происходило с ними, Алеша не понимал.

Прошло еще немного времени и Маркиза, неожиданно резко вскинув голову, напряглась и завыла. Следом завыл Граф. Алеша почувствовал, что по коже у него побежали мурашики.

– Тихо! – шикнул он на собак. – Людей разбудите!

Но собаки не слушали его. Что-то древнее, колдовское возникло в этом вое, родило в Устюжанинову страх, он покрутил головой ожесточенно, сопротивляясь печальным собачьим голосам, но ничего поделать не мог… Состояние у него было такое, что в следующую минуту он готов был завыть сам.

На вой из своей каюты вышел Магнус Медер, подергал обеспокоенно одним плечом – собачий вой никогда не сулил ничего хорошего, обычно псы воют, когда чувствуют покойника и люди, слыша их, испуганно крестятся: свят-свят-свят!

Кряхтя озабоченно, лекарь подошел к шлюпке, поднял полотно:

– Собака выл – большой беда может быть. Чтобы беда не был – собака надо стреляйт, – Медер стал говорить по-русски много лучше, даже трудные буквы, которые ему не давались, начал произносить.

– Да ты чего, дядя Магнус? – протестующе закричал Алеша и показал из-под лодки кулак. – И не думай, дядя Магнус!

Услышав заявление лекаря, собаки оборвали вой – дружно, разом – они хорошо разбирались в человеческой речи.

– Нет, они не покойник чувствуют – чьто-то тругой, – сказал лекарь.

– А что? – свечкой вытянулся под шлюпкой Устюжанинов.

– Не знаю. Если бы покойник – не оборвали бы вой.

Медер постоял несколько минут около шлюпки, пошамкал губами и пошел к Чурину, который бодрствовал у штурвала. Чурин тоже слышал собачий вой и был полон недобрых мыслей. Он сосредоточенно вглядывался вперед, но ничего не видел – вокруг еще стояла ночь, плюс ко всему, к темноте, которая должна была рассеяться, но не рассеивалась, примешался туман, разглядеть ничего нельзя было, если только собственные пальцы, но и те становились не видны, стоило только руку вытянуть.

Выслушав Медера, Чурин сказал:

– А лях его знает, почему воют собаки? Не ведаю, господин адмиралтейский лекарь.

– Впереди никакого острова не может быть?

– Нет. На карте ничего не отмечено. А с другой стороны… – Чурин засипел по-стариковски и, закрепив штурвал специальной кожаной лямкой, чтобы не крутился впустую, выбрался на палубу.

С правого борта выбросил лот. Чугунный стакан ушел недалеко – метров на десять всего и лег на дно.

– Вай-вай-вай! – вскричал Чурин звонким, будто у молодого петуха голосом и, выбрав лот, метнулся к якорному колесу.

Неувертливая цепь с тяжелым, откованным в сельской кузнице якорем поползла в воду. Через несколько минут цепь натянулась, галиот встал на якорь. Чурин перекрестился.

– Вовремя собаки завыли! – Прошел к штурвалу, развернул карту и невольно ахнул.

– Чьто? – поинтересовался лекарь.

– На карте указана совсем другая глубина – четыреста шестьдесят два метра.

– Можно подумать, что составитель карта сам лазил эта глубина.

– М-да, господин адмиралтейский лекарь, – удрученно пробормотал Чурин, – вы безусловно правы – он не лазил на эту глубину.

– Спокойная вам ночь, господин Чурин, – ложитесь спать – минут сорок вы можете поспать, пока не станет светло. Будет утро – будет новость.

Утро не наступало долго. На палубе самозабвенно храпели пьяные люди – ни один из них не проснулся, когда выли собаки, не проснулся из них никто и на рассвете.

Собаки, едва «Святой Петр» бросил якорь и перестал скрежетать железом кабестан, успокоились – ни Маркиза, ни Граф больше не подавали голоса. Собаки тоже ждали, когда придет утро.

Воздух перед галиотом порозовел, туман немного приподнялся над водой, заколыхался плотной массой, сбитой в творог. Устюжанинов заглянул за борт, увидел несколько голубых рыбешек с темными спинами… Здесь был другой мир, другая природа, совсем не та, что на Камчатке.

Где-то далеко, пока еще невидимое, из моря начало подниматься солнце, воздух порозовел еще больше, туман стал распадаться на куски, словно бы его накрывала неведомая сила… Вот среди голубых рыб неторопливо проскользила крупная оглаженная тень с косым плавником, в воде родился брызжущий светлый огонь – и ни одной васильковой рыбехи не стало – все исчезли. Большая рыба принадлежала к числу владычиц морей, такая если захочет проглотить галиот – проглотит и его, вместе с людьми, – не только стадо проворных голубых теней, способных рождать подводный свет.

На палубе тем временем начали ворочаться, стонать вчерашние выпивохи; бывший канцелярист Судейкин, подкатившийся во сне к самой шлюпке, с хрипом схватился за голову, подергал ее, словно овощ, который надо было вытащить из земли, спросил самого себя:

– Отчего так сильно болит эта бестолковая репа?

Он, конечно же, знал ответ, но озвучивать его не стал, застонал жалобно, закхекал, задыхаясь, на голос канцеляриста привычно среагировал Рюмин, взвыл по-кошачьи – ему было хуже, чем Судейкину, совсем плохо.