Король отверженных

Троица, чьи мозги пронзил шилом Охряник, еще не умерла, хотя была способна только стонать и пускать слюни – и, в общем-то, все. Охряник хотел оставить их себе для того, что он называл «безобидными экспериментами», но Эдит и слышать об этом не желала. Так как безмозглые люди все еще могли ходить самостоятельно, хотя и бесцельной, блуждающей походкой, Эдит выпустила их в железнодорожный туннель. Она не стала задерживаться, чтобы посмотреть, как они оцепенело бредут в свой город. Она не хотела видеть выражения лиц их родных, когда те воссоединятся с блуждающими призраками сыновей, братьев, мужей.

Если Сфинкс надеялся исправить свою репутацию пугала, то Охряник, похоже, твердо решил присвоить этот ярлык себе.

Эдит ненавидела своего пилота так же сильно, как и нуждалась в нем.

Байрон атаковал запекшуюся кровь на полу, стенах и потолке мостика, вооружившись шваброй, ведром и вереницей ругательств, причем все они были направлены на Охряника, который наверняка мог бы устроить более аккуратную бойню. Любая благодарность, которую олень испытывал к пилоту за спасение корабля и всех на борту, исчерпалась к тому времени, когда ему пришлось сменить воду для швабры в десятый раз.

Первое, что сделал Байрон после того, как Охряник ввел среду Волете, – отправил сообщение Сфинксу. Он доложил о нападении, предательстве Хейст и ужасном испытании, которому подверглась девушка, – несмотря на то что почти тридцать шесть часов он ничего не слышал от хозяина. Что-то определенно пошло не так. Впрочем, многое пошло не так. Конечно, было ошибкой посылать с ними Красную Руку, ошибкой оставлять усадьбу такой пустой, ошибкой посещать столь ненавистный порт, пребывающий под властью столь анемичного короля.

Сейчас сдерживать панику помогали только бесконечный беспорядок и решимость Байрона вновь заставить все сверкать.

Когда олень увидел полнейший разгром в капитанской каюте – разбитое стекло, продырявленные картины, брызги масла и крови на ковре, – он в знак протеста бросил швабру и на мгновение задумался о том, чтобы запереться у себя. Но впереди было слишком много работы, и не было времени дуться.

В предрассветные часы Байрон позвал всех на орудийную палубу, чтобы сдвинуть павшего Фердинанда. Ирен прервала дежурство у постели Волеты ровно настолько, чтобы помочь усадить автоматон прямо. Известие о том, что швейцаром Сфинкса управлял старый пес, встревожило и опечалило всех, кроме Охряника. Расчувствовавшийся до слез пилот нашел способ, которым собака соединялась с движителем, очаровательным и сказал, что хотел бы исследовать зверя со всеми дополнениями. Байрон заявил пилоту, что с радостью променял бы десятерых Охряников на одного Фердинанда.

И все же олень не смог бы оказать Фердинанду должного уважения без помощи пилота. Охряник помог Байрону отцепить пса от движителя, отделив сухожилия от кабелей, кости от поршней. После часовой работы они наконец положили собаку с серой мордой на одеяло на полу орудийной палубы. Даже с кровью на щеках и выпирающими из меха механическими деталями Фердинанд выглядел безмятежно и вполне заурядно. Так или иначе, это делало потерю еще более невыносимой.

Зная, что он должен что-то сказать и что он, как никто другой, мог бы лучше всего описать жизнь Фердинанда, Байрон произнес краткую, но искреннюю хвалебную речь. Он описал любовь пса к резвости, его отвращение к коврам и абсолютную храбрость перед лицом гораздо более уродливых чудовищ.

Брайон и Эдит вынесли его в порт, соединив руки. Используя расщепленный настил в качестве топлива, они соорудили небольшой костер в ящике, где раньше росли пальмы. Когда птицы затянули яркую утреннюю песню – мелодию, которая, по мнению Байрона, понравилась бы Фердинанду, – они предали его тело огню.

Было бы справедливо сказать, что Эдит встревожил метод, которым Волету пытались привести в чувство. Не прошло и двух недель с тех пор, как Эдит помогла Адаму бежать, спасая его от подарков своего хозяина. Когда Волета оказалась далеко от Сфинкса, Эдит решила, что молодая женщина наконец-то избавилась от его влияния. Как же она ошибалась!

Если бы Эдит присутствовала при принятии решения, она вряд ли позволила бы Охрянику ввести Волете среду Сфинкса, и уж точно не так много ампул. Красную Руку делали сверхагрессивным даже небольшие внутривенные дозы препарата, пока он служил блюстителем в Купальнях. Охряник стал отчужденным и странным с тех пор, как его позвоночник нашпиговали этой дрянью. Учитывая все это, Эдит вовсе не была уверена, что, даже если лечение окажется успешным, к ним вернется именно Волета. Среда Сфинкса, она же кровь времени, искажала совесть и личность непредсказуемым образом.

Эдит смотрела на молодую женщину, лежавшую, как кукла, в постели, – ее губы и веки светились рубиновым светом, – и думала, что лучше бы Волета никогда больше не просыпалась.