Король русалочьего моря

Никто из них не смотрел на Одиль, и это было прекрасно. Потому что это значило, что можно тихонько выскользнуть за дверь, пусть даже под дождь и гром с молниями, и помчаться – бегом, бегом – к большому дому, к его сараю с велосипедами. Желательно как-нибудь так, чтобы плещущееся содержимое головы не слишком болталось и можно было немножко подумать.

Альба хотят найти Беллу и Фелипе. Наверняка не только это, но этим они удовольствуются, кто бы ни был виноват, подумала она, уже дергая на себя калитку двора.

Ван Страатены хотят того же… может быть, не все, кто-то из них был бы не прочь, чтобы Фелипе не нашелся, но таким результатом им удовольствоваться придется – как и Альба, всего они не получат, это никому не дано. А вот чего они хотят – это чтобы пропажа обнаружилась, но каким-то чудом – без тех, кто пропажу устроил. Своих не подводят, это она по Ксандеру узнала достаточно.

И сделать это чудо может только Ксандер, решила она, открывая сарай. Если будет знать, что должен его совершить, – но это уже ее дело.

Прижимая левой рукой к себе велосипед, она на мгновение зажмурилась, вспоминая всю теорию мэтра Баласи. Перед ее мысленным взглядом то медленно, то с нетерпеливой резкостью, но стали возникать черты символа: так, церковь, она помнит церковь, нет, не то, про нее известно не так много, кафе, да, так лучше: вход в кафе, где они так долго стояли. Так.

Она распахнула глаза и нарисовала символ на двери сарая – четко, но быстро, чтобы не успела дрогнуть рука, а когда он запылал живым холодным милориевым светом, припечатала его ладонью, распахивая и дверь, – прежде, чем засомневаться.

Дверь кафе была не заперта, и она чуть не провалилась в темноту, споткнувшись о порог. Торопливо сжав звякнувший звонок велосипеда, она осторожно прислонила его к кадке снаружи и заглянула внутрь. Внутри все было тихо и темно: если хозяева и жили здесь, над своей кофейней, то уже наверняка спали.

«Два места – кофейня и кабак… там спуск к каналам».

Здесь было слишком глухо для явочной квартиры, и на нее вдруг накатила холодная усталость. Где были эти самые каналы, она даже вообразить не могла. Нет, будь у нее в распоряжении много часов, она бы попробовала их найти – в этих подземных улицах текли заточенные речки, а все речки в Нидерландах были плоть от плоти Рейна, но одно дело – смутное чутье, что что-то такое тут есть, и совсем другое – найти вход. Реки, в каких бы родственных отношениях с ними ни находиться, не имеют свойства общаться человеческим языком.

Она успела обругать себя последней дурой за то, что не догадалась договориться с Ксандером и его невольными проводниками о внятном месте встречи, когда в глубине кафе, вдали, словно бы из-под земли, мелькнула светлая тень от фонаря.

Пробираясь наощупь и стараясь не опрокинуть какой-нибудь стул, она осторожно, шаг за затаенным шагом, стала красться туда, откуда мелькнул свет. Тот почти уже исчез, оставив по себе едва намек, но этот намек вел куда-то вниз – подвал? Погреб? Поколебавшись секунду, она стала спускаться, держась за все более потеющую влагой стену, пока не оказалась нет, не в погребе, а в каменном коридоре, оказавшемся в замеченном ею призрачно-теплом свете – частью непонятного ей пока лабиринта.

– …считаешь Райнхарда нормальным?

Услышав этот хриплый, тихий, будто сорванный голос, Одиль вжалась в темный угол, благословляя свою худобу и надеясь, что незнакомцы пройдут мимо. Их и видно не было, только тени в отблесках пламени, то ли от факела, то ли фонаря, но одно утешало: они не были иберийцами, никто ее не опередил: говорили они на галльском.

– А почему бы нет? – ответил второй – мелодичным, почти певучим красивым тенором, хоть заслушаться. – Знаешь, как-то мы ехали с ним… еще Вальтер с нами… и он сбил олененка. Так видел бы ты, как он его нежно занес в машину, как поднял среди ночи лучшего ветеринара, а потом упросил меня остаться, дескать, все видит глаза бедняги, пил до утра…

– Уверен, Вальтер это еще распишет в мемуарах, – сухо вставил хриплый, – причем с собой в главной роли.

Второй рассмеялся – искренним, веселым, молодым смехом, особенно гулким и отчего-то страшным в акустике каменных сводов.

– Уверен, что да! И все-таки я люблю Райнхарда, – тевтонские имена он выговаривал четко и без акцента, как будто в нем на них просыпался немец. – Он еще много сделает, вот увидишь.

– Скорее угодит под пулю. Где-нибудь в Варшаве… или Праге?

– Угодит – пошлю на похороны венок, – равнодушно отозвался тенор.

Они уже уходили, эти двое, и Одиль, которая до того мечтала, чтобы они так и прошли, не заметив ее, рискнула пошевелить ногой: в ступню пребольно впивался какой-то камень.

– Ну да это неважно. Куда теперь?

Они завернули, должно быть, за угол, унеся с собой и остатки света, и последние отголоски, и она напряженно вслушалась в темноту, надеясь уловить последнее, а потом даже непроизвольно шагнула следом.

– Дали! – вдруг прошипел над ее ухом Адриано. – Ты куда?

От острого облегчения у нее чуть ноги не подкосились.