Король утра, королева дня

– Сол, – улыбается она; энтропия сердца. – Сол. Он бы тебе понравился. Адвокат, очень импозантный. Он не знает. Мы расстались.

– Ты бы хотела выйти за него?

– За Сола? – Она смеется глубоким, очищающим, болезненным смехом. – О, ему бы понравилась такая идея.

Точно понравилась. Он прирожденный муж и отец. Он был бы гораздо лучшим отцом, чем я – матерью. Нет, я не собираюсь за него замуж. Я ему ничего не скажу. Он отправил бы меня в психушку лет на пять или посадил за непредумышленное убийство, сославшись на частичную вменяемость. Девушки на работе, ты не поверишь, собрали деньги на случай, если я захочу избавиться от ребенка и не смогу себе этого позволить.

– А ты захочешь?

– Наверное. Я уверена примерно на семьдесят-восемьдесят процентов. Подожду, пока не будет девяносто, девяносто пять, прежде чем приму решение.

– Ох, Энья…

– Блин, мам, все так запуталось. Моя жизнь рассыпается и утекает сквозь пальцы, и я не могу это остановить.

Она подходит к окну, смотрит сквозь жалюзи на дом в неогеоргианском стиле на том месте, где когда-то рос сад, в котором она играла ребенком. Пробегает большим пальцем по маминой коллекции пластинок, выбирает симфонию Моцарта, включает проигрыватель.

– Юэн говорит, что ты болеешь. По его словам, ты на пороге смерти.

– Юэн преувеличивает. Юэн скажет что угодно, чтобы добиться своего. Я в порядке.

– Ты изменилась.

– Старею.

– Сколько лет прошло?

– Десять.

– Я ждала той университетской стипендии, чтобы удрать из дома.

– Хорошо выглядишь.

– Это из-за беременности. Все женщины в положении светятся изнутри. Посмотрим, что ты скажешь, когда я превращусь в моржа.

– Ты и тогда будешь хорошо выглядеть. Ох, Энья.

Пауза. На протяжении некоторого времени говорит только Моцарт.

– Мам, а можно я у тебя поживу денек-другой?

Энья вернулась в свою старую комнату. Все плакаты, книги, кассеты, игрушки и прочее на своих местах. Она не может заснуть. Разве можно спать в храме памяти?

Они идут в большой торговый центр недалеко от паромной переправы. Выбирают друг другу вещи, которые – как обеим хорошо известно – ненавидят всей душой. Превращают жизнь продавцов в ад. Делают покупки, пьют кофе с датской сдобой, но лишь когда возвращаются домой и мать говорит, что вечером обязательно надо поставить елку, Энья понимает: Рождество подкараулило ее, сидя в засаде. Мать спрашивает Юэна, не хочет ли он помочь; он хмуро смотрит через обеденный стол на двух женщин. После возвращения Эньи он под любым предлогом уходит из дома. А ведь так жаждал этого воссоединения.

– Я тревожилась, когда он был маленьким, – говорит мать. – Эти воображаемые друзья, одиночество, неспособность вписаться в школьную компанию…

– Обо мне ты не беспокоилась, а ведь именно я придумала целые воображаемые страны, населенные резинковыми монстрами.

– В твоем случае врачи никогда не говорили о симптомах зарождающейся шизофрении.

– Что? – изумляется Энья, но мать больше не хочет говорить на эту тему. Вероятно, чувствует, что и так сказала слишком много.

Они втыкают дерево в ведро с песком и землей и устанавливают на законное место у двери гостиной. Вынимают из коробки рождественскую гирлянду, проверяют каждую лампочку, заменяют по необходимости и обвивают спиралью вокруг ветвей. Мать Эньи поднимается на табурет-стремянку, чтобы развесить пушистую мишуру.

– Почему ты солгала нам про отца?

Старая женщина на табурете-стремянке бестрепетно продолжает развешивать пушистую мишуру. У нее было десять лет, чтобы подумать над ответом.

– Потому что я не хотела, чтобы вам было больно.

– Но мне было больно.

– Я могла лишь выбрать их двух зол.

– Но ведь это была не единственная ложь, это было продолжающееся вранье, годы вранья, жизнь, состоящая из вранья. Я даже не знаю, сказала ли ты когда-нибудь хоть крупицу правды о моем отце.

– А ты у нас Господь Бог, чтобы требовать от всех искренности? Сама-то разве никогда мне не врала?

В сказанном не было ни тени злобы или затаенной ненависти.

– Меня ранило, что ты сочла меня недостаточно взрослой, чтобы справиться с правдой.

– Я знала, что ты вернешься, когда повзрослеешь.

– И что же случилось на самом деле?

– Я солгала тебе, я это признаю; но, Энья, просто позволь мне оставить этот секрет при себе и никого им не обременять. Позволь забрать его с собой в могилу, и пусть он там растворится, забудется.

– Господи, но почему? Неужели правда так ужасна, неужели она хуже всего, что я за эти годы вообразила?

– Да.

В ту ночь ей снится отец, впервые за много лет. Впервые за много лет она вспоминает его лицо. Он идет к ней с очень большого расстояния по огромной, совершенно ровной поверхности. Его руки протянуты вперед, но они, как и лицо – как и все прочее, – неразборчивы. Скрытые намерения. Скрытый дух. Оказавшись достаточно близко, чтобы она могла дотянуться и коснуться, он растворяется и появляется вновь, в мгновение ока превращается в далекую-предалекую пылинку на неимоверно огромной плоскости и опять приближается к Энье шаг за шагом.