Король в Желтом

– Трент! – закричал Брэйт, но тот уже исчез. Остановить его было невозможно.

Бомбардировка прекратилась, когда Трент пересек бульвар Сен-Жермен, но начало рю де Сен оказалось завалено грудой дымящихся кирпичей. Повсюду на мостовой зияли дыры от снарядов. Кафе превратилось в кучу щепок и битого стекла, книжный магазин рассекло от крыши до подвала, маленькая пекарня, давно закрытая, вывалилась на улицу грудой штукатурки и противней.

Взобравшись по дымящимся кирпичам, он побежал по рю де Турнон. Пламя, бушевавшее на углу, освещало его улицу. На стене под разбитым газовым фонарем, ребенок выводил кусочком угля:

«Здесь Упал Первый Снаряд».

Надпись бросилась Тренту в глаза. Убийца крыс закончил писать и отошел, чтобы полюбоваться своей работой, но, увидев штык, вскрикнул и бросился прочь.

Художник брел по разрушенной улице, а из пробоин и трещин в стенах домов, проклиная его, выбегали женщины, которым он мешал грабить.

Сперва Трент не смог отыскать свой дом – слезы ослепили его. Он шел, цепляясь за стену, пока не нащупал дверь. В каморке привратника горел фонарь, рядом лежал мертвый старик. Побледнев от ужаса, художник на мгновение оперся на винтовку, а затем взял фонарь и бросился вверх по лестнице. Он хотел кричать, но язык не слушался его. На втором этаже осыпалась штукатурка, на третьем пробило пол; на площадке в луже крови лежала консьержка. Следующий этаж был его, их этажом. Дверь сорвало с петель, в стенах зияли дыры. Он вошел и, сгорбившись, рухнул на колени у кровати.

Тонкие руки обвили его шею, заплаканные глаза встретились с его собственными.

– Сильвия!

– О Джек! Джек! Джек!

В куче подушек рядом захныкал ребенок.

– Они принесли его. Он – мой, – всхлипнула она.

– Наш, – прошептал он, обнимая их обоих. Снизу до них долетел встревоженный голос Брэйта:

– Трент! Все хорошо?

Улица Богоматери Полей

Et tours les jours passés dans la tristesse

Nous sont comptés comme des jours heureux![65]

* * *

I

Улица – не фешенебельная и не убогая. Улица-изгой, улица без квартала. Считается, что она идет от аристократической авеню Обсерватэр. Студенты с Монпарнаса полагают, что со временем она расширится и исчезнет. Латинский квартал, бегущий от Люксембургского сада, граничит с ней с севера и смеется над респектабельностью улицы, недолюбливая опрятных студентов, населяющих ее. Немногие ходят по ней. Иногда студенты Латинского квартала ходят здесь, дабы сократить путь между рю де Ренн и Булье, но за исключением еженедельных вечерних визитов родителей и опекунов в женский монастырь рядом с рю Вавэн улица Богоматери Полей тиха, как бульвар Пасси. Возможно, самая респектабельная ее часть лежит между рю Гранд-Шамьер и рю Вавэн, по крайней мере, так решил преподобный Джоэл Байрэм, шагая по ней вместе с Гастингсом. Последнему эта улица, согретая июньским солнцем, показалась милой, и он понадеялся, что ее они и выберут, когда преподобный Байрэм внезапно вздрогнул, завидя крест на монастыре напротив.

– Иезуиты, – пробормотал он.

– Пусть, – устало сказал Гастингс. – Вряд ли мы найдем место поприличней. Как вы сами говорили, в Париже торжествует порок, и, думаю, на каждой его улице нам встретятся иезуиты или что-то похуже. – Сделав паузу, он повторил: – Или что-то похуже, чего я, конечно, не замечу, пока вы по своей доброте не предупредите меня.

Доктор Байрэм, кусая губы, оглядывался по сторонам. Его явно впечатлили респектабельные окрестности. Хмуро взглянув на монастырь, он взял Гастингса за руку и побрел через дорогу к железным воротам с номером 201 bis, выведенным белым на синей табличке. Под ней висела записка, где печатными буквами на английском значилось:

1. Портье – пожалуйста, один звонок.

2. Слуга – пожалуйста, два звонка.

3. Приемная – пожалуйста, три звонка.

Гастингс нажал на кнопку трижды, и опрятная горничная провела их через сад в приемную. Дверь в столовую – следующую комнату – была приоткрыта: восседавшая во главе стола плотная женщина сразу же поднялась и поспешила к ним. Гастингс успел заметить юношу с большой головой и нескольких пожелтевших от старости джентльменов, наслаждавшихся завтраком. Дверь закрылась, и плотная женщина вплыла в комнату, сопровождаемая ароматом кофе и черным пуделем.

– Это plaisir[66] вас принимать! – вскричала она. – Месье англичан? Нет? Американ? Конечно. Мой пансион, он для американ surtout[67]. Здесь все владеть англиийск c’est â dire, personelle[68], прислуги говорить, plus ou moins[69], чуть-чуть, я рада видеть, что вас comme pensionaires…[70]

– Мадам, – начал доктор Байрэм, но его оборвали снова.

– Ах, да-а-а, знаю, да, ах! Mon Dieu![71] Вы не говорить француз и приехали учить себя! Сейчас у нас живут американы, учатся у моего мужа…

Пудель зарычал на доктора Байрэма. Хозяйка быстро усмирила пса.

– Viex tu! – закричала она, шлепнув его. – Viex tu! O! le villain, o! le villain![72]