Королева ангелов

Ему требовалось стороннее мнение, но он опасался, что поход на винное ранчо или в «Тихоокеанский литературно-художественный салон» будет равносилен тому, чтобы убить свою рукопись раз и навсегда. И там, и там сочувствия или понимания ждать нечего. Этого я и не заслуживаю.

Он знал, что он круглый дурак. Монах вышедший из монастыря после долгих лет целибата затевающий новую любовь неуклюжая скотина с пальцами-сосисками пишет на неразрешимую тему дерзко тщится представить себе глубинные мысли Эмануэля Голдсмита во время этой величайшей из загадок: человека, когда он предался злу.

Он поднял беспорядочно скомканные листы и подумал, не бросить ли их на пол автобуса и забыть о них, мазнул пальцем по странице, другой, расправил их, перечитал, нашел тут и там жемчужные зерна успеха в навозе неумелости.

Не все потеряно. Кое-что оставить и вырезать. Нечего было надеяться все сделать идеально уже в первом черновике. Глупо. Мне нужен совет, а не просто неуклюжее осуждение.

Глядя в окно, он покачал головой и улыбнулся. Вот вам писательский ум. Вечно дураковатый, вечно оптимистичный. Завсегдатаи литературного салона могли оказаться лучше, чем группа мадам. Особенно Джейкоб Уэлш; странный человек, но лаконичный в своей критике и чуждый жестокости; оставляет это антиматерии Ермаку. Возможно, Ермака там нет, хотя они редко приходят не вместе.

Автобус высадил его за квартал до винного ранчо и литературного салона, и он стоял под прохладным балдахином небес, наблюдая, как золотая линия отраженного солнечного света пересекает бульвар. Он заморгал, глядя на стены Комплекса и единственную зеркальную плиту в этой стене, отражающую солнечный свет, указывающую прямо на него, и внезапно увидел свое отражение – попавший в свет прожектора кролик, приговоренный к садку. Такой потерянный и не ведающий о силах, им движущих, нежный и ласковый только в опьянении своей слепотой; трезвость приносит мрачное осознание и боль. Ему не терпелось записать это, но он снова покачал головой и усмехнулся тому, как крепко засело в нем эта новая непреодолимая тяга писать.

Завсегдатаям литературного салона не вывести его из равновесия. На этот раз он будет готов к этому, в отличие от чтений у мадам де Рош; встроится шестеренкой в предлагаемый механизм.

Винное ранчо было закрыто, причина на лаконичной электронной табличке, прилепленной к старой стеклянной двери, не указана. «Без обид, – подмигнула она. – Сегодня мы собираемся быть людьми. Приходите позже, когда?» Он узнал типичный голдсмитовский ритм; не Голдсмит ли написал это для них много лет назад? Или теперь он навязчиво находит Эмануэля повсюду?

«Наше состязание – как кислота в узкой канавке в металле; мы вытравляем. Надежду?» Так писал десять лет назад Голдсмит, побитый жизнью. В день, когда он написал это, они, Ричард и Эмануэль, посетили винное ранчо и пили с вином грустную веселость; Ричард наслаждался в обществе поэта слабым духом товарищества. Роман с недостойной дамой или небрежный отказ в издательском мире – Ричард не мог вспомнить, что привело Голдсмита к печальному безгневному спокойствию и необходимости опереться на Феттла. Разрыва в славе и достижениях между ними практически не существовало; Ричард испытывал к приунывшему симпатию, сочувствие, свойственное людям инстинктивное желание помочь. Голдсмит написал то стихотворение на статкине, смахнув с него крошки на пол. Тридцать строк отчаяния от масштабов неведения человечества о самом себе.

Феттл наблюдал, как табличка мигает, меняя надпись.

Они тогда торжественно уплатили официанту двадцать центов за статкин и отнесли его на квартиру к Голдсмиту. Тогда Голдсмит жил на Вермонт-авеню, в теневой зоне, а не в высотных Комплексах. Он вставил статкин в рамку и переписал стихи, пока чернила не облезли. После он много лет держал дома пустой статкин в рамке и называл его «квантовой критикой: Бог изничтожает все наши жалкие попытки самовыражения».

Ричард довольно быстро прошел небольшое расстояние до «Тихоокеанского литературно-художественного салона» и увидел через абрикосовое стекло в длинном окне кучку завсегдатаев и членов клуба. Ермака видно не было; но Уэлш присутствовал. Ричард вошел, заплатил за вход арбайтеру, наряженному Сэмюэлем Джонсоном, и сел на свободный табурет у длинной дубовой барной стойки, за которой обслуживала клиентов сострадательная Мириэль, частичная трансформантка с норковым мехом вместо волос на макушке и мерцающими чешуйками на щеках. Дочь владельца заведения, которого все знали исключительно как господина Пасифико.

– Мириэль, – доверительно обратился он к ней, показывая рукопись и планшет, – после долгого простоя у меня заминка с новым сочинением. Я вроде как расписался, но мне нужна критика.