Королева Бона. Дракон в гербе

Поэтому все были встревожены, хотя на этот раз королева на какое-то время стала менее энергична, менее деятельна, нежели это было ей свойственно. Причиной ее озабоченности была неожиданная, тяжелая болезнь епископа Мендзылеского. Он был преданным, очень ловким дипломатом, именно его действия в Литве и способствовали возведению Сигизмунда Августа на великокняжеский престол.

Во время приготовлений к коронации он был бы так полезен! Бона повелела доставить к ложу больного лучших медиков, ежедневно справлялась о его здоровье. Но Мендзылеский, которого навестил также примас Лаский и уверял, что никто не в состоянии заменить его ни при особе примаса, ни в качестве советника королевы, выслушивал и принимал эти несколько запоздалые доказательства признательности со снисходительной улыбкой. Его сердце, измученное чрезмерными трудами, сейчас — как ему казалось, слишком рано — отказывало в послушании. Но что значат слова „слишком рано“? Ровным счетом ничего. У него была долгая, богатая жизнь, он стремился к преобразованию Речи Посполитой, завоевал уважение в Короне и в Литве. Единственное, в чем он мог бы себя упрекнуть, — это в преждевременном возведении на великокняжеский престол юного королевича. Сплетни доходили до его ложа и сейчас, всякий раз вызывая тупую боль в сердце. Два короля в Польше? Этому он должен был бы противиться, посоветовать примасу не давать согласия на такую коронацию. И кто знает, не святой ли Вавжинец, его покровитель, уложил епископа в постель именно сейчас, избавив от недовольства, а быть может, и ненависти королевы Боны? Быть может, святой покровитель хотел избавить его от неравной борьбы? Епископ чувствовал приближение смерти, но предпочитал видеть ее триумф, нежели лицезреть у своего ложа ликующую королеву…

Служить ей верно он мог лишь с собственной совестью, не иначе?..

Смерть епископа Мендзылеского, на пышных похоронах которого присутствовал сам примас, пробудила надежды в лагере противников Боны, и на короткое время молва о ее честолюбивых замыслах поутихла. Однако осенью того же года, когда Август стал великим князем Литвы, сам король обговаривал вопрос об его избрании на трон Польши с подканцлером Томицким, после чего вызвал в замок на Вавеле своих вернейших союзников: канцлера Шидловецкого и гетмана Тарновского. Оба они сидели в одном из замковых залов в ожидании аудиенции, пытаясь разгадать, что же им доведется услышать.

— Неужто выборы будут теперь, на ближайшем сейме в Петрокове? — размышлял Тарновский. — Это было бы вопреки всем ожиданиям. Да о них не было б и речи, если б на торжества в Вильну приехал герцог Альбрехт Прусский.

— Но он не приехал, — отвечал канцлер Шидловецкий, — посколько его приглашают только в случае важных и торжественных акций в Короне. Его не пригласят и на сейм Петроковский, это будет сейм обычный, не элекционный.

— Он заявит протест, — буркнул канцлер.

В этот момент дверь отворилась и вошел Кмита.

— Кто заявит протест? — спросил он.

— Каждый честный человек, — уклончиво ответил Шидловецкий.

А Тарновский добавил раздраженно:

— Вы ведь знали, пан маршал, что здесь что-то готовится?! Знали и скрывали это. Вам выгоднее было молчать, нежели предостеречь сенаторов.

— Господь с вами! Что за наветы? Знать ничего не знаю и ведать не ведаю! — отвечал Кмита.

— Ложь! — гаркнул Тарновский.

— Что?! Да это уже клевета, пан гетман! — вспылил Кмита.

— Стыд и позор! — перешел в атаку Тарновский. — Будучи сенатором… не уведомить никого из нас. Даже меня, своего родственника.

— Щебжешин!.. — процедил Кмита сквозь зубы всего одно только слово.

— Речь идет не о семейных спорах, — отмахнулся с негодованием гетман, — а о благе всей Речи Посполитой! О навязывании нам без согласия сената, обманом, нового повелителя! О нарушении законов!

— Законов? — с издевкой спросил Кмита. — И это говорите вы? А мой Щебжешин?

— Да полно вам… — пытался утихомирить вельмож Шидловецкий.

— Сколько бы мне ни пришлось судиться, Щебжешин останется у меня, я выиграю и этот процесс, и последующие! Не уступлю! Слышишь?! До конца дней моих! — кипятился гетман.

— Это моя вотчина, моей матери!

— Сестры, — поправил Тарновский, но его дальний родственник стоял на своем:

— Матери!

— Ради бога, потише! Не сейчас! — просил канцлер.

— И еще за одно ты заплатишь Леливитам: за измену роду, — буркнул уже тише Тарновский.

— Лучше это, чем измена королеве, — ответствовал Кмита.

— А, так вот в чем дело?! Высоко метишь. Слишком высоко. И проиграешь! Помни: того, кто не с нами, мы раздавим. Как жалкого червя.

— Почему же так?! Оттого, что король всегда на стороне сенаторов?! Впрочем, то ли будет на ближайшем сейме?

— Значит, знаешь?

— Ничего не знаю, — ретировался Кмита. — Это вы ни на шаг не отходите от короля, а не я. Но ежели думаете, что король будет противиться воле супруги, то на сей раз ошибаетесь. После смерти Мендзылеского он сам стал помогать ей. И полностью на ее стороне.

— Но этот обычный сейм не правомочен провести элекцию! Это беззаконие! — упорствовал Тарновский.

Кмита приостановился в дверях.

— А Щебжешин? — спросил он и вышел.