Королева Марго. Любовь в Варфоломеевскую ночь

Королева‑мать настаивала на том, чтобы король объединил свои силы именно с Генрихом Наваррой, особенно если бы тот, разведясь с опальной Маргаритой, женился на младшей дочери Клод Лотарингской Кристине — любимой внучке королевы‑матери — и в очередной раз перешел в католичество. Позже Генрих так и сделает (станет католиком), известна его фраза: «Париж стоит мессы». Сменить веру оказалось проще, чем жениться.

Вообще‑то выходом для любого из троих Генрихов и королевы‑матери была сама Маргарита. Кроме короля Франции, она оставалась последней, в ком текла кровь Валуа без примеси Гизов. Стать королевой безо всяких королей ей мешал салический закон Франции, давным‑давно отмененный в других странах, например Англии или Шотландии. Позиции Генриха Наварры с такой супругой были бы куда крепче.

Но король и королева‑мать так ненавидели Маргариту, что даже мысли не допускали о возвращении ее в Париж и на трон! Не помышлял об этом и ее муж Генрих Наварра. Наверное, не думал о такой возможности и Генрих де Гиз. При всем своем кровном родстве Маргарита была ни одному из трех Генрихов не нужна, напротив, очень мешала.

Ей самой оставалось только издали наблюдать за битвой родственников, прикидывая, какие опасности могут подстерегать в случае победы любого из них, и уповая на крепость стен Юсона и верность гарнизона швейцарцев. Удивительно, но опальная королева не унывала. Пусть себе бодаются, на свете есть куда более интересные занятия, чем политика, от которой Маргарита категорически решила держаться в стороне, например любовь или литература…

Вкусно есть, вволю спать, не озираться, опасаясь окриков королевы‑матери, и не давать ежеминутно ей отчета в своих поступках… а еще иметь красивых молодых любовников… Это оказалось счастьем! И никакой Париж не нужен.

Правда, от такого «счастья» стан королевы быстро перестал быть очень тонким, а ямочки на щеках совсем заплыли. От лени Маргарита де Валуа, всегда славившаяся осиной талией и гибкостью, быстро прибавила в весе, попросту растолстев. Но пока полнота еще выглядела приятной, а потому королева не страдала. Ей и ее любовникам такая упитанность не мешала.

В Париже баррикады; когда король Генрих запретил де Гизу даже появляться в Париже, тот поступил, конечно, наперекор, приехал в Париж. Конечно, в городе его тотчас узнали, и парижане устроили не просто овации своему любимцу, они проводили герцога до Лувра. Гизу бросали цветы, кричали, что встанут на его защиту, но самым страшным для короля был призыв, подхваченный тысячами голосов парижан: — В Реймс на коронацию!

Мало того, Гиз не пошел сразу к королю, а появился сначала у королевы‑матери. Та решила, что обязательно должна сопровождать ненавистного ей Меченого к сыну, боясь, чтобы король, вообразив, что сила на его стороне, не наделал глупостей. Сама королева была тяжело больна, она уже с трудом поднималась с постели, но в сложившихся обстоятельствах заставила себя это сделать. Ради сына, ради Франции она приказала нести себя в Лувр.

Генрих де Гиз сопровождал носилки Екатерины Медичи пешком, следуя рядом, хотя вполне мог и проехать. Он сделал это намеренно, чтобы Екатерина Медичи видела и слышала приветствия толпы. Оставленная у ворот Лувра толпа явственно давала королеве понять, что у Гиза не должен упасть с головы ни один волос, иначе голова самого короля не будет больше на его плечах.

Король был в бешенстве и одновременно страшно испуган многотысячной толпой, продолжавшей расти у ограды Лувра. Он не мог не слышать приветственных криков этой толпы и хорошо понимал, что никакие гвардейцы не сдержат парижан, если те пойдут на штурм дворца.

Если Генрих де Валуа был королем Франции, причем бессильным королем, то Генрих де Гиз был королем Парижа, и королем сильным.

Переговоры между ними были долгими и трудными, но практически ни к чему не привели, разве что Гиз обещал помириться с фаворитом короля д’Эперноном. Чувствуя свою силу и бессилие короля, герцог был исключительно вежлив, не давая повода для применения против себя каких‑то жестких мер. Вообще‑то он играл с огнем, потому что король вполне мог приказать убить его; конечно, толпа смела бы корсиканцев, охранявших Лувр, но Гизу было бы уже все равно.

Но он бравировал.

Король, скрипя зубами, смотрел вслед уходившему ненавистному герцогу. Когда за ним закрылась дверь, толпа снаружи, завидев своего любимца целым и невредимым, взвыла тысячами восторженных голосов.

— Кто король этой страны, я — Генрих де Валуа — или вот этот король Парижа Генрих де Гиз?!

Что могла ответить своему сыну королева‑мать? Что нужно было слушать ее раньше, а не кричать теперь, когда уже поздно? Екатерина Медичи тихонько посоветовала:

— Бегите из Парижа, сын мой. Нужно собрать Генеральные Штаты и решить вопрос миром.

Генрих взбесился окончательно:

— Миром?! Вы говорите, миром?!

Его красивое, ухоженное лицо перекосило от злости, матери показалось, что короля сейчас хватит удар. Мелькнула мысль, что лучше всего сейчас Маргарите в ее неприступной крепости.