Королева в ракушке. Книга вторая. Восход и закат. Часть первая

Множество слушателей на вечерах вызывает у нее беспокойство, и даже страх. Она непривычна к разговору с незнакомым человеком, тем более, с аудиторией, специально собравшейся послушать именно ее. Ее приглашают в Тель-Авив, публика смотрит на нее с искренним любопытством и приязнью. Она сидит на сцене с мягкой застенчивой улыбкой на лице. Ощущение такое, что зал просто преклоняется перед очарованием этой молодой женщины, но она в душе говорит себе, что сила ее не в речи и что публика, заполнившая зал от края до края, разочарована. Страх подстерегает ее в домах культуры, в городских школах, в кибуцах и мошавах. Отовсюду приходят приглашения рассказать о книге. Массы поклонников не дают ей покоя. Она хочет начать говорить, но страх не дает ей начать рассказ о создании романа. Постепенно она преодолевает смущение:

“Когда движение “ханаанцев” восторженно шумело о том, что у нас нет никакой связи с еврейскими местечками в диаспоре, я просто ощутила удушье. Поэт Йонатан Ратош основал движение “Иврим”, которое Авраам Шлионский назвал “Движением ханаанцев”, участвуя в диспуте, в кибуце Мишмар Аэмек. В своем же выступлении Йонатан Ратош вызвал обиду и боль у слушателей, потерявших в Катастрофе своих родных и близких. Без элементарной сдержанности он говорил, что потери евреев в диаспоре это их частное, а ни в какой мере не национальное дело. Ратош отрицал связь жителей Израиля с еврейской религией и с иудаизмом, и говорил о необходимости создать общую культуру народов этой части земли. Эта идея вызвала во мне резкое отторжение. Я стала искать выход и пришла к совершенно противоположному решению. Я ощутила, что я сама в диаспоре, в гибельном круговороте Катастрофы. Словно я – в концентрационном лагере. И образы прошлого ринулась в мой мозг. Их я пыталась обуздать некими конструктивными рамками”.

Она продолжает выступление, и завоевывает внимание аудитории.

“В первом варианте романа я поставила скамью на берегу моря в Тель-Авиве. На скамье сидели бойцы войны за Независимость, которые вернулись из тяжелых боев. Скамья для меня – символ людей, вернувшихся с войны и лишенных дома, духовного и душевного. Они не нашли здесь дом, ибо корни их в диаспоре. Этот “ханаанский период” после войны, вселил в меня чувство бездомности. Ведь “ханаанцы” утверждают, что мы лишены прошлого, и судьба еврейского народа, история его страданий, Катастрофа, нашего поколения не касается. И в государстве Израиль процветает идея, что мы, вообще, потомки финикийцев. В кибуце нас учат отрицанию диаспоры. Вкусила я судьбу евреев в собственной семье. Я репатриировалась из Германии, и корни мои там, на чужбине. И если в Израиле я – потомок ханаанцев, так нет у меня ни духовного, ни душевного дома, и нет у меня иного выхода, кроме уличной скамьи. Это ощущение бездомности было подавляющим в моей жизни. И я начала писать карандашом первую главу, и все время стирала и снова начинала. Примерно, три года я писала и зачеркивала написанный текст. Медленно, все же, пришла к следующему этапу. Обозначилась связь между “ханаанством” и евреями диаспоры. Все воображение и все образы облеклись в формы немцев и немецких евреев. Именно еврейство Германии – символ еврейской судьбы. С этого момента мной овладело сильное чувство, можно сказать, страсть – написать книгу. И я искала пути самовыражения. И вот начинает возникать ткань сюжета”.

Она не говорила о чувстве обездоленности, которое не отступало от нее с завершением войны за Независимость.

“В процессе сочинения, – подчеркивает она, – я прошла многие этапы, пока воспоминания не уступили место сюжету. В романе “Саул и Иоанна” я не собиралась увековечить мою семью. К примеру, мой дед вошел в роман как типичный еврей-буржуа. Невозможно представить еврейство Германии без поколения основателей, и мой дед – наилучший представитель поколения канцлера Бисмарка, которого я могла найти. Евреи получили свободу инициативы, они пошли в бизнес и подняли промышленность государства. Что же касается образа отца, то он был ранен в боях Первой мировой войны, но не это событие интересовало меня в развитии сюжета. Через его образ я представила отношение евреев Западной Европы к евреям ее восточной части – евреям Польши. Когда же хотела описать отношения работодателей к своим подчиненным, я, естественно, выбрала Фриду, экономку и гувернантку дома. Она явилась в наш дом совсем молодой крестьянкой из усадьбы, которая принадлежала нашей семье. Они жили в двух маленьких комнатах с туалетом. В нашем доме ее обеспечили всем необходимым.

Заработную плату ей каждый месяц аккуратно переводили на счет в банке. Однако, не сама Фрида важна, а связанная с ней идея!”

Выступление свое Наоми обычно завершает так:

“Семьдесят процентов сюжета – вымысел! Роман “Саул и Иоанна” вовсе не автобиографический. Детали биографии, внесенные мной в роман, призваны подчеркнуть ту тяжкую цену, которую заплатило еврейство Германии за свою ассимиляцию”.

На всех встречах ей задают одни и те же вопросы:

“Почему вы выбрали тему еврейства Германии?”